— Ну, слушаю, — сказал Николай. — Не стесняйся, тут не то что говорить — можно «Интернационал» в полный голос петь.
И Федор решил не стесняться.
— Вот что, Коля, я понимаю, что если буду осторожничать, то и через полгода не найду нужных мне людей. Поэтому я тебе расскажу все, как есть.
— Слушаю.
— У тебя есть хорошие друзья?
— Есть, конечно.
— Ты такого хлопца — Василия Потылицу знал?
— Знал! Господи, да мы с ним вместе росли, вместе потом бедовали каталями на брянском заводе, вместе и во флот попали. Могу с уверенностью сказать — были мы с ним друзьями и, если снова встретимся, будем друзьями.
— А хорошо помнишь, как вы с ним расстались?
— А чего же? Помню...
Уюк сказал это таким тоном, что не будь здесь так темно, Федор наверняка увидел бы, как тот взглянул на него подозрительно:
— Было это в апреле девятнадцатого...
— Точно.
— Сначала вы договорились, чтобы оставаться на корабле до последнего, пока будет возможность...
— Было такое, — снова согласился Уюк.
— Остались, когда дредноут ушел из Новороссийска и вслед ему «Керчь» выкинула сигнал: «Позор предателям России!..»
Ничего не ответил Николай, тяжело ему было вспоминать это. Чуть ли не весь Черноморский флот оставался в Новороссийске, и все знали, что судьба их предрешена — моряки решили выполнить приказ Ленина, затопить корабли в Цемесской бухте, чтобы они не достались врагам революции. А дредноут «Воля» и с ним шесть эсминцев взяли курс на запад, в Севастополь, занятый немцами. Уходили, чтобы бесславно спустить флаг перед врагами революции, и каждый видел трепетавшие на мачте эскадренного миноносца «Керчь» флаги, и все, даже не заглядывая в сигнальные книги, поняли их смысл: «Позор предателям России!..» Воспоминание об этом и сейчас жжет душу Николая.
— Оставались вы на корабле и когда на нем был поднят германский флаг, а у всех люков и в проходах встали немецкие часовые...
— Да ладно уж, кончай быстрее! Чего душу бередишь...
— Кончаю. А вот когда пришли англичане и подняли на «Воле» свой флаг, Потылица не выдержал. «Хватит, — сказал он. — Пошли к своим». Было так?
— Да было же...
— А ты говорил! «Нет, еще посмотрю, что дальше будет». Верно?
— Да, верно...
— А вот недавно стоял Потылица на сигнальном мостике, смотрел на дредноут и с такой горечью промолвил: «А может, на нем и сейчас мой дружок Коля Уюк служит и ведет сейчас по мне огонь...» Где сейчас Васька?
— Тебе не приходилось французскую канонерку «Ла Скарп» видеть?
— Ну как же! Все время вертелась тут. Только за последнее время что-то ее не видно.
— В мае она хотела мимо Очаковской крепости к Николаеву прорваться, да получила шестидюймовый снаряд в борт с плавучей батареи «Защитник трудящихся». А сигнальщиком на этой батарее был, да, наверное, и сейчас там находится, красный военмор Василий Потылица.
— Очаковская крепость... «Защитник трудящихся»... Красный военмор... Обожди, обожди... Ты кто?
— Ну да, с той стороны.
— Не может быть!
— Это почему же?
— Так ведь с той стороны идти сюда — это верная смерть!
— Как видишь, пока еще жив. Хотя, конечно, опасность есть. Да вот достаточно тебе сейчас доложить о нашем разговоре кондуктору Жежоре, боцману Шопле или самому штабс-капитану Циглеру фон Шаффгаузену-Шенбергу-Эк-Шауфусу, как меня сразу же отправят на крейсер «Корнилов», а то и здесь шлепнут.
— Ну, меня можешь не опасаться. Но обожди, обожди, как же так? Ты что, всем рассказал, что ли, что сюда идешь?
— Нет, только кому положено.
— А как же Васька об этом узнал? — в голосе Уюка снова послышалось недоверие.
— А он и не знал.
— Но ты же сам сказал, что он обо мне говорил.
— Говорил, что ты хороший дружок, а вот остался на корабле. А я тоже имел счастье быть с Василием в дружеских отношениях, так почему же мне тот разговор не запомнить? А фамилия Уюк не часто встречается...
— Это точно...
— Ну вот видишь!..
— Так... прибыл врагам революции служить?
— Нет, чтобы помешать обстрелу Очакова.
— Да... Как же там ребята?
— Держатся.
— Трудно?
— А ты как думаешь?
— Думаю, трудно. Ведь у вас таких орудий нет.
— Вот я и хочу сделать, чтобы и ваши не стреляли.
— Нелегко это... Нелегко. Может, у тебя план есть?
— Ну, прежде надо найти хороших, верных товарищей.
— Люди-то найдутся. А дальше?
— Испортить башенные механизмы.
— Не пойдет народ на это. В третьей башне в обмотку электромоторов позабивали гвозди, так из команды каждого пятого расстреляли, а остальных — на передовую. Они, брат, шутить не любят.
— Другое можно придумать. Только ты меня сведи с надежными людьми, а там видно будет...
— Хорошо, посмотрю... Но ты пока ни во что не вмешивайся, служи как положено. Человек ты новый, за тобой наверняка следить будут, и здесь есть кому это делать. Я пока сам всем займусь, а потом скажу тебе, что к чему... Ну, пошли наверх, а то как бы разыскивать не стали.
И действительно, только Бакай появился на палубе, навстречу ему из-за кормового командного пункта выплыл Жежора.
— Где это ты, земляк, пропадал?
«Черт тебе в аду земляк, а не я», — подумал Федор, но ответил:
— Понимаете, Георгий Григорьевич, корабль давно не ремонтировался, башня осела, ну и начали бимсы за пиллерсы цепляться, абгалдырь чуть ли не совсем стерся, а абуконь того и гляди рассыплется[5]. Это же при стрельбе знаете, что может быть? Вот ходил в подбашенное отделение, приводил в порядок. Пришлось бензель[6] в ход пустить...
— А-а! — глубокомысленно протянул Жежора. — Ну, это надо...
Федор хотел еще чего-нибудь нагородить Жежоре из морской чепухи, да побоялся, как бы не переиграть, а только добавил:
— Устал я, аж плечи болят. Пойду отдыхать...
А в кубрике сказал Савве:
— Ну вот, и у меня телохранитель завелся. Ни на шаг Жежора не отходит...
И спросил:
— А что это Шопля все время со спутником?
— Боится... Есть за ним грешок. Когда англичане возвратили белым корабль, ему вспомнили увлечение анархизмом. Ну и чтобы доказать свою благонадежность, пожертовал двумя своими друзьями. Один попал на «Корнилов», а оттуда сам знаешь. А о другом так ничего и не известно. Телохранителя он себе выбрал по вкусу: помесь слона с куропаткой...
— Как?
— Ум куропатки, сила слоновья. И где он такого выкопал?
— Ты, между прочим, можешь с ним познакомиться. Он в николаевской каторжной тюрьме палачом был. Возможно, это он на шею твоему отцу петлю накинул...
— Как?! — и Савва даже привстал с постели.
— А вот так...
— Нет, это ты точно?
— Своими глазами его там видел. Когда твоего отца?
— В тринадцатом.
— Тогда он.
Савва откинулся навзничь и почти всю ночь не сомкнул глаз, и трудно сказать, о чем он думал. Все время над семьей Хренов висело какое-то несчастье. Детство его было омрачено непомерной нуждой, стремлением отца выбиться в «хозяева» да еще воспоминаниями о гибели деда, осужденного на пожизненную каторгу. В юности — гибель отца. Да и самому пришлось немало горя хлебнуть. В общем, жизнь его так мыкала, что он просто перестал сопротивляться судьбе, плыл по течению и только в самой глубине души ожидал — вот-вот с ним случится что-то хорошее.
Но чем дальше, тем шло хуже. Искали и находили свое место в жизни его бывшие друзья, а вокруг него смыкался круг людей, которых он при всем желании не уважал, да и не мог уважать. Ну, Николай Уюк не в счет, он на корабле остался не потому, что ему тут нравится, у него свое дело, о котором Савва лишь догадывался. Но этот слизняк Растрепин, готовый лизать что хочешь и без мыла влезть куда хочешь, лишь бы начальство им было довольно. Бывший полицейский Жора Обжора, боцман Шопля, предавший своих друзей ради собственного благополучия, контрразведчик с длиннейшей немецкой фамилией, которую Савва никак не может запомнить, о котором поговаривают, что он свою невесту отправил на тот свет, лишь бы заполучить ее драгоценности. И наконец, палач Полозюк, самый настоящий палач, который, наверное, и его отца повесил... Букет!
5
В словах Федора Бакая нет никакого смысла: