...Утром Савва, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, подошел к Федору.
— В общем так... Можете на меня рассчитывать... Во всем... — сказал он.
ОПАСНОСТЬ
Федор никогда не жаловался на аппетит, ел все, что под руку попадет, и в шутку говорил: «Даже жареные гвозди мой желудок переварит». Но тут его накормили такой бурдой, что невольно у него вырвалось:
— Забыли господа офицеры о «Потемкине»... А тоже с плохой пищи началось...
И тут второй наводчик Растрепин начал громко выражать неудовольствие и порядками на корабле, и действиями артиллерийского офицера, да и вообще всем на свете.
Савва, не обращая внимания, смазывал подшипник, Федор возился около панорамы прицела, а Уюк не выдержал:
— Заткнись! А то схлопочешь между глаз... Крутишься как береста на огне.
Растрепин умолк и вскоре куда-то исчез.
— И надо тебе!.. — с укором сказал Уюк Федору. — Да при этой мрази... На-ка вот лучше почитай, — протянул ему лист бумаги.
Федор с удивлением увидел отпечатанное воззвание советских моряков к морякам врангелевского флота. Это воззвание принималось, еще когда он был в Очакове, а на обороте было отпечатано личное письмо военмора Ивана Камбулова.
«Товарищи моряки! За многие годы борьбы сколько из нашего славного племени титанов морей погибло за правое дело трудящихся масс! Нас вешали, расстреливали, издевалась над нами черная свора помещиков, капиталистов и их прислужников. Вспомните, сколько погибло нас в 1905, 1910, 1912 и 1917 годах — за право народа!
Дорогие товарищи! Когда в настоящее время Красное Знамя Труда воспламеняется все далее и далее, призываю вас всех сплотиться в единую семью и не дать капиталистам и помещикам осквернить славное имя красного моряка.
Мы, красные моряки, есть передовой авангард Революции, который с первых дней бьется с черной силой буржуазии. Призываю вас, товарищи, твердо стоять за право трудящихся масс, сплотиться в единую непоколебимую семью, которая не даст опозорить Красное Знамя Свободы и имя красного моряка.
Да здравствует передовой авангард революции — красные моряки!
Красный Военный Моряк Иван Камбулов».
Не очень складно писал этот Иван Камбулов, неизвестно, к кому он обращался, но чувствовалось — от души. И когда Федор дочитывал воззвание, в башне снова появился Растрепин, но только на минуту, и опять исчез.
— Чего он вынюхивает? — не выдержал Савва.
— Он найдет то, что хочет найти, — сказал Уюк.
И все взялись за свое дело.
Федор чувствовал себя неважно. А тут еще жара. Броня раскалилась — дышать нечем, пот глаза заливает. Не выдержал Бакай, вышел из башни, ну и, конечно, неподалеку, около борта, увидел Жежору. Что оставалось делать — направился к нему.
— Я говорю, Георгий Григорьевич, в такую погоду не здесь жариться, а попивать пивко где-нибудь в «Китае» или у того грека, что на углу Большой Морской и Московской, как его?
Жежора к пиву относился презрительно — напрасная трата времени. Пьешь-пьешь, а толку ни на грош, пропускаешь воду через желудок, да и только. Так он и ответил поморщившись:
— Ну водочку. Холодненькую, прямо со льда, так, чтобы стаканчики запотели. А к ней икорку, балычок, севрюжинку отварную...
Жежора даже крякнул и проглотил слюну, но добавил:
— Холодец куриный хорошо. Люблю я куриный холодец.
— Можно и холодец. А жареные гусиные потрошки, а?! Чтоб они подрумянились и в жиру чтобы плавали...
Жежора буквально истекал слюной, не успевая глотать ее, и все же не мог не сказать о своем любимом:
— И вареники...
— Ну, конечно же, и вареники. И с сыром, и с мясом, и с картошкой...
— И с вишнями, — простонал Жежора и даже глаза закрыл.
А Федор, раздразнив аппетит Жоры Обжоры, на другое перешел:
— Я вот вам что скажу, Георгий Григорьевич, вас люди уважали...
Снова потекли воспоминания, другие, но не менее приятные: вот он стоит на посту у проходной или где в другом месте, и почти всякий, кто мимо пройдет, поклонится. Пожалуй, и в самом деле уважали, а как же иначе? И он расправил плечи, крутнул ус, рявкнул:
— А что ж!..
— Строгий вы были, но справедливый, — продолжал Федор опутывать лестью душу старого полицейского.
— Иначе в нашем деле нельзя, — согласился Жежора и в душе подумал, что и в самом деле он был справедлив. — Ну, бывало, двинешь кого по шее, так не зря же!..
— Мой батя часто говорил, если бы, говорил, вместо Кошары приставом Георгия Григорьевича — куда порядка больше было бы!..
В самую точку попал Федор: быть приставом — это голубая мечта Жежоры: и наяву и во сне он только и думал об этом. Да, оказывается, не один, вон и Иван Гордеевич Бакай, этот могучий, неулыбчивый кузнец, ни перед кем не сгибавший головы, такого же был мнения.
— Что Кошара! Лебезить перед начальством умел, а у рабочих своей въедливостью только неудовольствие вызывал. Отсюда и беспорядки.
Сейчас Георгию Григорьевичу и в самом деле казалось, что причиной всех беспорядков на заводе был Кошара. Действительно, не любили люди пристава, уж больно он досаждал всем своими придирками. А к чему это? Русский человек — он понимает, что к чему. Виноват — получи по шее, нет — будь здоров, иди работай.
«А этот Федор, смотри какой молодец!.. — Жежора искоса взглянул на своего соседа. — С понятием парень. А я его за бунтовщика считал. Оказывается, образумился...»
И чтобы отплатить и за добрые слова, и за разбуженные этими словами сладкие воспоминания, и за то, что, по сути, дважды спас его, Жежора решил предупредить Федора. По-хорошему.
— Да... Так вот что я тебе хочу сказать... Ты... Это самое... поосторожнее... О потемкинцах и прочее... Листовки там разные... А то тут группа начинает образовываться... Следим мы за ней... Как бы тебя не втянули...
И, словно поняв, что сболтнул лишнее, добавил:
— Может, и нет ничего, так, только разговоры... А тебе я как земляку. И Ивана Гордеевича я очень уважал. — И пошел вдоль борта.
А Федор в башню. Огляделся — Уюк один.
— Беда, брат!..
— Что такое!
— Да вот... — пересказал только что услышанное от Жежоры.
— Значит, провокатор завелся. А потемкинцев-то чего он вспомнил?
— Да утром же я сказал...
— Обожди, обожди... Так ведь нас в башне всего четверо было. Савва? Быть не может. Значит, Растрепин. Больше ни с кем об этом не говорил?
— Ну что ты! Разве я не понимаю, что за такие слова может быть!
— Тогда он. Я ведь тоже при нем как-то завел разговор, что, мол, пора бы кончать в своих товарищей стрелять. Просто чтобы его испытать.
— А он?
— А что можно, говорит, одним сделать?
— «А если не одни?» — говорю. Задумался. Потом спрашивает: «А много наберется?» — «Да есть», — говорю. Вот весь разговор.
— Так почему же тебя не взяли?
Уюк задумался.
— Возьмут, допустим. А я отопрусь, значит, со мной и концы в воду. Вот и оставили...
Помолчал.
— А ведь представь себе, достаточно узнать, с кем я встречаюсь, и многое понять можно.
Сел на люк элеватора, снова задумался.
— А знаешь, он все это время с меня просто глаз не спускал. Где я, там и он... — Значит, надо убирать, — сказал Федор.
— Кажется, уже опоздали. Раз Жежора говорит о группе... Но все равно надо. Только посоветуюсь. Человек же!
Посоветовались. И начали о Растрепине недоброе вспоминать: то слишком уж к матросским разговорам на баке и в гальюнах прислушивался, то о чем-то долго с боцманом Шоплей шептался, а то видели, как он из каюты «немецкого журавля» — так матросы прозвали уполномоченного контрразведки штабс-капитана Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса — выходил. Сопоставили все факты — он, больше некому. А раз так, то и двух мнений не было.