«Все...» — подумалось Федору. Лобанова-Ростовская хоть и не вспомнила фамилию, но дала такой четкий словесный портрет, что боцман Шопля, видевший его именно в таком виде — с усиками и в одежде мастерового, — сразу же узнает в неизвестном Федоре его, Федора Бакая.
Но тут корабль вздрогнул, и в каюту докатился гул выстрела.
«Вот он! — мысленно воскликнул Федор. — А как же люки?..»
Молниеносно он двинул ногой в живот штабс-капитана, ударил головой Жежору... Но Олейников оказался опытным в таких делах, обхватил со спины рукой за шею, начал давить. Резко откинув голову назад, Федор ударил кондуктора, но тут подскочил Жежора, навалился тучным, пахнущим застарелым потом телом. Федор, уже почти задыхаясь, ухитрился вытащить стилет, хотел воткнуть его Жежоре между ребер, но на руке повис Олейников, и удар пришелся пониже спины. Эх, и взревел Жежора! И в ту же секунду отдышавшийся штабс-капитан ударил рукояткой нагана Федора по голове...
...Хотя Савва прекрасно знал, что выстрел даже из одного орудия главного калибра сметает с палубы все, что не принайтовано намертво, однако для верности выглянул из башни. На корме было пусто. Знал он также, что любой человек, оглушенный мощной воздушной волной, даже если остается жив, не скоро придет в себя, а в воде ему прямой путь на дно, — все же направился к борту, но был остановлен требовательным сигналом вызова телефона.
Снял трубку:
— Слушает матрос первой статьи Хрен!
— Какой там еще хрен? — раздалось в трубке.
— Матрос первой статьи по фамилии Хрен, — уточнил Савва.
— Говорит дежурный по кораблю капитан второго ранга Болдырев. Кто стрелял?
— Нечаянный выстрел произведен мной.
— Как?
— По приказанию командира башни среднее орудие было заряжено. Я этого не знал и при проверке...
Неожиданно на другом конце провода раздался звук брошенной трубки, и разговор прервался.
А тут с палубы в башню донеслись топот ног, какие-то непонятные крики, револьверные выстрелы. Выскочил Савва и удивился: на мачте развевался красный флаг, на палубе шла форменная потасовка, лежали убитые и раненые. А затем с носа, от боевой рубки показалось несколько десятков мичманов и юнкеров в полном вооружении, следом за ними выскочил Олейников со своими молодцами, набранными из недоучившихся гимназистов, — все они с винтовками в руках с примкнутыми штыками. Матросов, вооруженных лишь ножами и молотками — только у одного Савва заметил револьвер и то, по-видимому, без патронов — постепенно окружили, оттеснили к правому борту около третьей башни, а потом пополз вниз и красный флаг; кто-то скомкал его, выбросил за борт.
И тогда Савва понял все: как видно, матросы попытались поднять восстание, захватить корабль. Он понимал, догадывался, что идет подготовка к этому, что именно за этим прибыл сюда Федор Бакай, но не знал, что эта попытка произойдет так быстро и вот так кончится.
И тут он увидел Федора. Руки связаны назад, глаз заплыл, на шее багровые пятна, а от виска к скуле протянулась темная полоска уже засохшей крови. Его вели согнувшийся дугой штабс-капитан Циглер и Жежора, который сильно прихрамывал и страдальчески морщился.
И Савва, не сознавая, что он делает, машинально пошел навстречу Федору, к матросам, окруженным плотным строем вооруженных офицеров.
— А тебя куда несет? — зыкнул на него штабс-капитан. — Тебя не за что...
— Сейчас будет за что! — выкрикнул Савва и, вложив все свои невзгоды, огорчения, всю свою злость, жажду мести за отца и деда, с такой силой ударил штабс-капитана Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса, что тот перелетел через ограждающие леера и плюхнулся в море. Кто-то бросился к борту, кто-то кинул спасательный круг, но черное пятно стремительно уходило в глубину; если бы даже из штабс-капитана такой удар и не вышиб дух, все равно вряд ли он удержался бы на поверхности. Груз золота, серебра, драгоценных камней, которыми были набиты карманы специально сделанного жилета, потянул его в пучину моря.
И Савву тоже втолкнули в общую кучу, он очутился рядом с Федором.
— Зачем ты это? — тихонько спросил Федор.
— Пусть вместе с Шоплей раков кормит.
— С Шоплей?
— Да, и с Шоплей и с палачом.
У Федора появилось такое удивление на лице и в глазах, что Савва поспешил объяснить:
— Они на корме... А среднее орудие, помнишь небось, заряжено... Ну и я... Смел их выстрелом...
Федор опустил голову.
— Эх, Савва, Савва, что же ты наделал...
Савва непонимающе взглянул на своего товарища.
— С этим, — кивнул он на борт, — трех мерзавцев уничтожил...
— А цена, цена-то какая..,
И, видя все еще ничего не понимающее лицо друга, объяснил:
— Ведь мы готовились по первому залпу, когда все будут на боевых постах, задраить люки и двери, захватить корабль — и в Одессу. А ты...
И Савва понял, что он натворил своим выстрелом. Ведь это он дал преждевременный сигнал, — Прости, брат, — прошептал он.
И еще тише:
— Простите, братцы...
— Это я виноват, не успел вовремя предупредить, сцапали меня, — вздохнул Федор.
...А в эфире уже неслись радиограммы: в Севастополь — о событиях на дредноуте, и ответная Врангеля — немедленно расстрелять всех арестованных. Командир, получив ее, удивленно хмыкнул и только приказал:
— Не на палубе, а вон там, на Кинбурнской косе... Пусть красные видят, как с их дружками...
ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОЕНМОРА БАКАЯ
Обыкновенная плоскодонная самоходная баржа, называемая по типу одноцилиндрового мотора просто «болиндером», вооруженная шестидюймовым орудием и возведенная в ранг канонерских лодок, имела низкие борта. Не очень-то далеко с нее увидишь, и сигнальщик Потылица сначала стал забираться на крышу рубки, а потом вообще оборудовал себе местечко на рее сигнальной мачты.
— Отсюда обзор что надо. Весь Тендровский залив как на ладони. Будь бинокль посильнее, я и на Тендре беляков разглядел бы, — говорил он.
Это, конечно, было преувеличением. Если бы даже у Потылицы вместо шестикратного бинокль был бы вдвое сильнее, вряд ли он смог бы что увидеть: все-таки от Кинбурнской косы до Тендры двенадцать миль, чуть ли не предел видимости.
Зато не только большие корабли, но и катера, обычно жавшиеся к бортам затопленного броненосца «Чесма», он видел преотлично и докладывал о передвижении их таким зычным голосом, словно в штормовую погоду командовал постановкой парусов на клипере и хотел перекричать рев волн и ветра.
О появлении дредноута он доложил, когда еще за Тендровской косой появились его хорошо знакомые мачты и трубы. А потом доклады поступали один за другим:
— Обогнул косу!
— Вошел в залив!
— Развернулся кормой к нам!
— Отдал якорь!
— Ну, теперь жди обстрела, — прокомментировали моряки сообщение своего сигнальщика.
И верно.
— Выстрел из одного орудия кормовой башни! — воскликнул Потылица.
И тут же:
— Смотрите, снаряд пошел рикошетом по воде! Зарылся в песок на косе!
— Да что они, с ума сошли, что ли? — сказал один военмор.
— Ну, это нам не хуже... — добавил другой.
И вдруг всех всполошил восторженный крик Потылицы:
— Братцы, на «Воле» красный флаг!
— Да неужели?
— Привиделось человеку!..
— Ей-богу, красный!
— А ну, дай бинокль!
Да у Потылицы и в обычное время бинокль не выпросишь, а тут такое. Моряки достали командирский, разглядывают по очереди. На таком расстоянии трудно определить цвет флага, но то, что не андреевский, это ясно.
«Что-то там серьезное происходит», — решил командир батареи Яков Петрович Чернышев и приказал:
— Усилить наблюдение, докладывать обо всем увиденном!
Да Потылица и так вглядывался до боли в глазах.
— На правом борту какая-то масса... Похоже, что люди, — несколько неуверенно говорит он.