Головин покраснел и перебил Зубкова:
— Что же приказано делать?
— Приказано пока самим расхлебывать кашу, вести разведку. — Зубков помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. — Никитич, угости лейтенанта своим трофеем.
Ординарец словно вырос из-под земли, поставил банку венгерской говядины с перцем и положил серую пресную галету.
— Откуда? — удивился Головин, захватывая полную ложку мяса.
— Он к фрицам в гости ходил, — засмеялся Зубков. — Я с ним как за пазухой... А если серьезно — временно тебе отдаю. Для разведки незаменимый человек. Как комар. В любую щель пролезет. Ты говорил, у тебя во взводе местный есть?
— Да. Кондрашов.
— Пусть они вдвоем сходят, разузнают. — Зубков развернул карту, исчерканную цветными карандашами. — Слышишь, Никитич?
— Слышу, — отозвался ординарец.
— Проходы разведай.
— Понял.
— Не знаю, как благодарить вас, — пробормотал Головин.
— Меня не за что. Начальство приказывает. Сам бы я сидел сейчас и в ус не дул.
Но по глазам видел Головин, что Зубков шутит.
ПОЛКОВОЙ КОМИССАР— Если фриц вздумает шуметь, бей этой штукой. — Никитич подбросил на ладони гранату. — Ножом без сноровки не сможешь. Или цепляйся, как клещ, лишь бы не вопил.
Кондрашов не мигая смотрел в рот наставника.
— Смотри, как уходить из захвата... Хватай! — Никитич расслабился, позволил обхватить себя, потом, резко рванув локтями, выскользнул из рук Кондрашова и несильно ударил его головой в подбородок.
— Ловко у тебя получается, — подвигав ушибленной челюстью, проворчал Леша.
— Жизнь и не тому научит.
Они занимались позади окопов, в лощине, которую немцы видеть не могли. Никитич заставлял Лешу ползать, бесшумно пробираться через проволоку, пользоваться звуковыми сигналами, расчищать путь от мин, маскироваться.
— Часовой ночью видит все, что появляется на светлом фоне. Подсвечивают пожары, ракеты, звезды. Ты ползешь, вдруг чуешь, часовой близко и смотрит. Замри! Как был оттопыренный локоть, так и оставь. Усек? Попробуем!
Возвращались они с занятий поздно. Никитич жил во взводе Головина и спал рядом с Кондрашовым.
Они уже отдыхали, когда к Головину пришли гости — Зубков, комбат Пивоваров и полковой комиссар Дергач.
Дергач был из флотских. В свое время матросил на Балтике, за большевистскую агитацию сидел в «Крестах», подавлял Кронштадтский мятеж, ходил на линкоре «Марат» и до сих пор под гимнастеркой носил тельняшку. Войдя в подвал, полковой комиссар строгим жестом остановил Головина, собравшегося было рапортовать, огляделся, нашел свободный чурбак и сел — у него болели ноги.
— Так вот ты какой, Головин, — пробасил комиссар, по-стариковски прищурив глаз. — Мал, да удал. Владимир Николаевич Головин случайно не родственник?
— Дед.
— А ведь я его помню! На «Императоре Павле» был вторым помощником. Матросам всякое рассказывал. Я как услышал про Беллинсгаузена, о нем подумал. Только он и тогда уж стар был.
— В шестнадцатом умер.
— Значит, внук в деда пошел?
— Да ведь жалко архив...
— Жалко — не то слово, лейтенант. Это потеря невосполнимая. Ты сложную задачу на себя берешь.
— Представляю.
— Выбить немцев из Екатерининского дворца мы не сможем. Сил нет. Да и фашисты, как подмерзнут дороги, попытаются наступать. Остается диверсия. Да. Диверсия.
— Мы готовим разведчиков.
— Знаю. Но надо готовить весь взвод. Сколько у тебя активных штыков?
— Тридцать восемь.
— О задаче людям расскажи. Чтобы каждый понимал, ради чего идет. И обязательно про экспедицию. Побольше, понятней. Все же из всех плаваний в прошлом веке это был самый удачный морской поход. А уж люди поймут: раз мы предпринимаем такое дело, значит, собираемся жить долго и непременно выстоим.
Дергач поставил ладонь ребром:
— Дело это не только твое, Головин. И не наше с вами, — он оглянулся на Пивоварова и Зубкова, — а государственное. Понятно?
Командиры кивнули.
— Когда разведка пойдет?
— Завтра в ночь, — ответил Головин.
— Добро. А пока отдыхайте. — Дергач встал, скрипнул зубами от боли, потер колено, проговорил, словно оправдываясь: — Ревматизм истерзал. К самой плохой погоде...
Головин проводил начальство, проверял караулы, задержался у входа. Было тихо. Темно. Едва подсвечивали тучи. Сверху на них ложился лунный свет. Немцы не пускали ракет, не навешивали «фонари» на парашютиках. Тоже спали. Из-за плохой погоды не летали «юнкерсы». Они не могли пока подняться с раскисших аэродромов.