Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!
Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:
— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!
Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.
Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.
Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.
А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!
Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.
Казематы в стене, выходившие окошками на галерею, называли «нумерной казармой». И в одном из казематов томился Иван Антонович.
В котором? Стараясь не выдавать своего интереса, Мирович украдкой осматривался, припоминал слова старика барабанщика: «Сидит внизу, в каменной палате. У ней и окна замазаны. А сверху над тою палатою и еще незнаемо какие два арестанта содержатся...»
Что это за арестанты, Мирович, конечно, скоро узнал. В их злосчастной судьбе ничего секретного не было, правда, поэтому и знаем о них теперь совсем немного.
Сидели они в крепости недавно — с шестьдесят второго года. Об одном из них вообще ничего неизвестно, кроме фамилии — Володимиров. О другом — Батурине — немножко больше. Отставной подпоручик, он еще в пятьдесят третьем году пытался взбунтовать рабочих на принадлежавших ему фабриках, чтобы свергнуть Елизавету и возвести на престол Петра Федоровича, за что и был посажен в Петропавловскую крепость.
Самое забавное: когда Петр стал ненадолго императором, он не только не наградил лихого подпоручика, пострадавшего ради него, но и приказал держать его по-прежнему в строгом заключении, велев перевести, от греха подальше, из столицы в Шлиссельбург.
Мировичу следовало бы задуматься о такой неблагодарности царей...
Несли они в крепости караул по неделям, а жили в фурштадте, в самом Шлиссельбурге, на обывательских квартирах. Время зимой тянулось медленно, скучно. И конечно, много всяких мыслей забредало в голову. Жадно интересовал каждый слух, и разные велись разговоры...
С приближением весны стало совсем невтерпеж, и в марте Мирович отпросился хоть ненадолго в столицу.
А тут каждый вечер балы, маскерады, опера. Обгоняя друг друга, летят по Невской першпективе счастливчики в золоченых каретах. Вечерами сияют окна новых дворцов, где веселые и беззаботные удачники ведут крупную игру за фортунными столами.
И опять редко в каком доме Мировича принимают, и в оперу пускают не каждый день. Да и деньги, накопленные за зиму жесточайшей экономией, тают быстрее снега, хотя играют они с Аполлоном Ушаковым только по маленькой и пьют самую дешевую водку. О шампанском только мечтают: страшно вымолвить — рубль тридцать бутылка! И вместо изысканного сюперфин-кнастера приходится курить вонючую махорку.
Зачем он приехал? Только расстраивать себя. Скоро вообще, чтобы не травить душу, придется дома сидеть, никуда нос не показывать. Валяться на продавленной койке в маленькой полутемной комнатушке, что снял Мирович на самой окраине, на Литейной, возле дымных и чадных заводских печей. Или сидеть с ружьишком в кустах над Фонтанкой, подкарауливать на пролете весенних уток — любимая забава мелких чиновников и неудачливых подпоручиков.
Лучше бы не приезжал!
Потом Мирович скажет, что эта весенняя поездка в Петербург так растравила ему душу, стало совсем невмоготу. Именно после нее у него якобы и возник вдруг замысел освободить Ивана Антоновича — и возвыситься вместе с ним.
Голый расчет, никакой возвышенной болтовни о справедливости, благородстве, сочувствии узнику. Мысль деловая, трезвая — при всей своей фантастичности.