— Софья, — быстро ответил я. — Когда утром пришла с дежурства. Эта девица умеет держать себя. Она и ко мне приходила, чтобы ввести меня в заблуждение. Хотя подождите... Вы же сами прислали мне записку, что она отлучалась из больницы.
— Она якобы беспокоилась о том, что происходит дома.
— Значит, она и закрыла окно. Возможно, что тогда же ночью. А больницу покинула по причине простой и глупой. Когда Елышев, которого она уже считала своим любовником, выходил из ворот больницы, его задержала подъехавшая на автобусе... ну, довольно молодая вдова... врач из нашей больницы. — Так как Елышев не сказал мне это прямо, то и мне не хотелось называть прокурору имени своей сестры. А ведь почти наверняка это как раз Валентина пыталась удержать Елышева. — Софья знала, что соперница — в ее воображении соперница — закончит работу в двадцать два часа. Вот она и убежала в это время, чтобы подкараулить Елышева возле дома соперницы. Конечно, не дождалась, потому что соперница задержалась в больнице, а Елышев пошел сперва к Надежде, потом за Надеждой. И своей формой, ночью похожей на милицейскую, сыграл во всех ночных событиях едва ли не решающую роль.
Вот тут Привалов так красноречиво вздохнул, словно окончательно разочаровался во мне.
— Конечно, можете не соглашаться со мной, — пришлось добавить мне.
— Разумеется, не согласен, — ответил Привалов. — Многое было не так. Не все, но многое. Ваши парни и девицы говорят правду. Только не всю, что можно понять, — они ведь прежде всего стараются отвечать на вопросы. К тому же мимо вашего внимания прошли кое-какие важные детали. В общем, поскольку угрозыск передал дело мне, я ведь говорил вам об этом, завтра всех этих парней и девиц и еще кое-кого я вызову к себе. Будут протоколы. Обвинительное заключение. Суд. Приговор. Или даже приговоры.
— В таком случае, — рассердился я, — хороша же была наша с Чергинцом роль. Считайте, что я вам больше не помощник, или кем там я был у вас. А Чергинец сам решит.
— Ну, что ему решать? — улыбнулся Привалов. — Вы с ним очень помогли нам. И между прочим, вполне могли бы докопаться до истины. Но его пристрастия еще сильнее, чем ваши, доктор. Впрочем, бывают дела, когда пристрастия играют решающую роль в раскрытии страшных преступлений. Кстати, и в этом деле они были необходимы. И вы еще поймете почему.
В дверь кабинета постучали.
— Войдите, — разрешил я.
Оба — и я и прокурор — раскрыли рты от удивления. Вид у нас был, как я мог судить по Привалову, преглупейший. Потому что в мой кабинет — с белыми стенами, белым топчаном, белыми халатами на вешалке и потертым столом — ворвался разгоряченный, возбужденный Чергинец. Белый халат, полученный в гардеробе, он держал скатанным под мышкой. Из дома в дождь он выскочил, конечно, без шапки — голова и плечи его намокли.
— Я знаю: дядько Прохор ничего вам не скажет. Только мне, — с места в карьер начал Сергей.
— Ты уверен, что ему есть о чем рассказать? — с какой-то странной опаской спросил Привалов.
— Святослав Владимирович, я не знаю, до чего вы договорились с другими, — укорил прокурора Чергинец, к моему, между прочим, удовольствию, — но если хотите, я вам без расследования расскажу, кто, за что и для чего. А вот как это было, я и знать бы не хотел... Словом, дядько Прохор с моим отцом были друзьями.
Еще с войны. Вернулись, Прохор и узнал, что в его семействе, у двоюродной сестры, сотворилось. Что Сличко этот сволочью оказался. Пока девочки малые были, Прохор помогал незаметно, кой-чего подбрасывал, а сам в тот дом почти не ходил. Когда племянницы выросли, совсем там не появлялся. А вот к старости поближе, когда друзей стал хоронить, и моего отца в том числе, когда и жену похоронил, тут-то и дал слабинку. Галина его и окрутила. Я говорил ему... да разве же только я... Ой, эта Жуйчиха, сильна, видать. С тех пор, как он на ней женился, все мы отвернулись от него. И в этот момент распахнулась дверь.
— Товарищ прокурор, — позвала санитарка, — врач сказал, можно к нему.
Мы с Приваловым на бегу застегивали халаты. Чергинец натягивал свой. Прокурор позвал помощников. У постели дядьки Прохора, как его назвал Сергей, нас оказалось пятеро.
Больной молчал. Шуршала лента магнитофона — он был громоздким, неуклюжим чемоданом. Больной переводил взгляд с одного лица на другое, пока не остановил его на Чергинце.
— Сережа... сынок... — прошелестели слова, голос звучал слабо, но и свежо, — так говорит обычно человек, который долго молчал, потому что вынужден был молчать, и наконец заговорил — с облегчением, с желанием. — Сережа... сынок...
Чергинец опустился на колени.
— Да, это я, дядько Прохор, я к тебе пришел.