Ель, развернувшуюся поперек главной струи, немедленно навалило на камни и как бы запечатало ею порог. Но лодки преследователей, подхваченные мощным течением, уже не могли уклониться от встречи с острыми сучьями, усеявшими ствол. Они почти одновременно налетели на неожиданную преграду. Податливая береста треснула, разодранная сразу во многих местах. В огромные пробоины хлынула вода. Гребцов завертело в толчее волн.
Оглянувшись, беглецы увидели, как на мокрые холки камней, торчащие среди порога, карабкаются «менквы», «гуси», «волки». А безутешный «журавль», с которого ручьями лила вода, стоя на мелководье, куда его выбросила волна, исступленно машет кулаками вслед уносящейся за поворот берестянке.
Через час Иван и его спутники пристали к пологому берегу. Выйдя из лодки и потянувшись, Иван сказал:
— Сейчас костерок соорудим, обсушимся и дальше…
Нагнулся, чтобы взять топор. На мгновение замер, потом сдавленно позвал:
— Сюда! Сюда идите!
Когда встревоженные Алпа и Пилай подбежали к нему, то увидели, что Иван держит топорище, пытаясь оторвать лезвие, словно прикипевшее к большому камню, лежавшему посреди лодки. Вот лезвие с усилием отлепилось, вот снова с легким звоном прильнуло к ржаво-бурой шероховатой поверхности.
Достав из-за пояса нож, молодой человек стал прикладывать его поочередно ко всем камням, набросанным в лодке. И каждый раз слышался легкий щелчок — лезвие притягивала какая-то сила.
Иван распрямился, утер рукавом испарину со лба. Сказал:
— Ладно, что в суматохе не все камни выбросили.
Пилай и Алпа непонимающе смотрели на него. Наконец девушка подавленно сказала:
— Заколдованные… Золотая Баба… Нет, Мирсуснехум…
— Мы же говорили… — охваченный суеверным страхом, Алпа прижал руки к груди, отступил от лодки.
— Да не причитай ты, — недовольно перебил его Иван. — Это же магнит-камень. Знаешь, что это такое?
— Не-ет.
— Да это же… это почище всякой Золотой Бабы будет. Кто магнит-камень найдет, тому от казны знатная награда выйдет. И льгота во всем великая…
— А откуда ты про этот камень ведаешь? — недоверчиво, спросил Алпа.
— Да у нас в деревне любой тебе про то, как искать его, расскажет, по каким приметам на руду выходить, наслышались, какое счастье рудознатцам приваливает, коли на медь али бо на железо наскочат. Уж старики-то ворчать стали: обнищали, мол, оборвались, а все мечтают жар-птицу ухватить, все по горам шатаются…
Иван с торжествующей улыбкой подбросил на руке увесистый камень. И с молодецким превосходством сказал, как будто ворчливые старцы могли слышать его:
— Вот она, жар-птица, попалась…
Взбивая пыль, лошадь летела по улице поселка.
Поминутно приподнимаясь на стременах, Иван вглядывался в открытые окна заводской конторы — приземистого здания, выкрашенного желтой краской. Когда он был уже совсем близко, в глаза ему бросилась тщедушная женская фигурка с коромыслом и ведрами. Придержав лошадь, Иван спрыгнул на землю:
— Маманя!
Женщина обернулась на его голос. Во взгляде полыхнула мгновенная радость. Поставив ведра, она бросилась на грудь сыну.
Поглаживая ее по исхудавшим плечам, Иван ласково говорил:
— Все, все, родная, скоро домой все поедем.
— Я знаю… — Мать подняла на него глаза. На лице ее была скорбь.
— Ч-чего знаешь? — недоверчиво спросил Иван.
— Карла Иваныч уж распорядился, чтоб семью нашу от работ освободили. Днями обещался бумагу дать…
Молодой человек пораженно смотрел на мать, не в силах произнести ни слова. Наконец пробормотал:
— Значит… значит…
— Ради тебя она, ради тебя… — со слезами в голосе говорила мать, обняв Ивана.
— Кто она? — все еще недоумевал он.
Женщина еле слышно прошептала:
— Аннушка…
Управитель уже садился в свою бричку после осмотра доменного цеха, когда на усыпанную шлаком площадку влетел всадник. Подняв облако пыли, он остановился возле экипажа. Брови Фогеля полезли вверх.
— Ты?! — Он обеспокоенно оглянулся, словно боялся, что кто-то может подслушать.
Увидев Тихона с уставщиками, скривился и негромко сказал:
— Поедем отсюда. — И тронул лошадей. Иван пристроился рядом.
Поднялись на плотину.
— Ну и?.. — Немец избегал прямого вопроса о Золотой Бабе.
— Ну и добыл я статуй — уворовал с капища их поганского.
Фогель выронил из рук вожжи.
— Золото?!
— А что же еще? С места кое-как сдвинешь. Тяжеленный болван — вот-вот, гляди, в землю уйдет.
— А велика ли? — Губы управителя побелели, он не замечал, что лошади давно встали посреди плотины.
— С ребятенка десятилетнего будет…
— Так где же она? — нетерпеливо сказал Фогель.
— Как уговорились — в лесу схоронил в приметном месте.
— Тогда…
— Не знаю только, господин управитель, придется ли ехать за ней. — Иван запнулся. Потом сказал через силу, глядя мимо Фогеля: — У тебя, я слышал, с моей невестой другой уговор вышел. Ежели-де пойдет замуж…
— Молчать! — досадливо крикнул управитель и испуганно оглянулся.
— А чего мне? — как можно беспечнее отозвался Иван. — Я от людей не таю ничего.
Лицо немца как-то сразу посерело. Казалось, он стал меньше, вдавившись в кожаные подушки сиденья. И только напряженный блеск глаз свидетельствовал о том, что творится в его душе.
— Откажись от Анютки, господин управитель, — негромко сказал Иван. — Неровня она тебе… Что ей за старого-то идти…
Ответа не было, и тогда, возвысив голос, кержак резко подался к Фогелю, так, что лошадь под ним испуганно вздрогнула всем телом.
— Аль не нужна уж тебе Баба Золотая?!
Немец медленно обратил к нему лицо, прорезанное глубокими морщинами. Казалось, скорбные тени залегли в этих суровых складках. Даже седой парик стал выглядеть как-то траурно.
— Я буду думать… Я завтра скажу тебе…
Приотворив дверь, Тихон прошмыгнул в кабинет управителя. Тот даже головы не поднял. Остановившимся взглядом он смотрел на свои полусжатые кулаки, лежавшие перед ним на столе. Что-то бесформенное, старческое появилось в его ссутулившейся спине, в опущенных плечах.
— Звали-с? — нарушил тишину приказчик.
— Скажи, Тихон, — нетвердым голосом проговорил немец. — Что на свете всего важнее?
— Так это ведь… как кому, — с почтительным смешком сказал приказчик. — Если, примерно, нашему брату, так начальство богопоставленное почитать…
На лице Фогеля появилось выражение досады. Он стукнул по столу своим вялым кулаком и поднялся:
— Самое главное! Что самое главное?! Богатство? Власть? Любовь женская? Что?
— А-а, это-то?.. Тут, Карла Иваныч, по моему разумению, и рядить нечего. Как говорят, крякнешь да денежкой брякнешь — все у тебя будет.
Управитель вышел из-за стола и, покачиваясь, тяжело прошествовал к Тихону. Заговорил, размахивая рукой перед носом приказчика:
— Эта пословица обманывает — здоровье не купишь. Любовь не купишь.
— Не знаю, как насчет здоровья. А касательно любви… Опять же пословка есть: были бы побрякунчики, будут и поплясунчики.
— Какие побрякунчики? — пьяно изумился Фогель.
— А вот эти, — Тихон с радостной улыбкой постукал себя по карману.
Звон монет словно бы несколько отрезвил немца. Он мотнул головой в сторону входа:
— Уйди!
Когда за Тихоном закрылась дверь, Фогель постоял, потерянно озираясь. Нетвердыми шагами прошествовал к клавикорду. Взял с крышки инструмента миниатюру, уставился на портрет налитыми кровью глазами. И вдруг что есть силы хватил его о паркет.
— Здесь, — сказал Иван, указывая на кучу молодых березок с подвянувшей листвой. И, оглянувшись на управителя, стал отбрасывать деревца в сторону.