Золотов победоносно посмотрел на Жору и, чуть скривившись, перевел взгляд на Таню.
— …Так что была бы вне конкуренции. Полный сбор обеспечен!
Он залпом выпил бокал и утерся тыльной стороной руки, а руку вытер о скатерть. Потом придвинул зернистую икру и, намазав толстый бутерброд, смачно откусил.
— Вы любите икру? — обратился он ко мне, бодро двигая челюстями. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — А я терпеть ее не могу. — Он развел руками. — Но ем. И знаете почему?
— Нетрудно догадаться. Это же по-купечески — икру есть. И шикарно: она дорогая, значит, престижу способствует.
— Ну нет! — Золотов опять хохотнул. — Вы уж меня совсем примитивом считаете! Я вот жую и чувствую, как лопаются на языке, зубах маленькие шарики. Хрусть, хрусть, хрусть… Каждая икринка — осетр! Сколько я съел за вечер икринок? Тысячи полторы? Значит, полторы тысячи осетров! Громадных, тяжелых, в толстой ороговевшей чешуе, с пилообразными спинами и мощными хвостами! Говорят, осетр еще с мезозойской эры сохранился, пережил ящеров, динозавров, птеродактилей всяких… Царь-рыба!
А я за один присест целый косяк сожрал, семьдесят пять тонн осетрины! А если посчитать, сколько они икры наметали? Миллионы, миллиарды осетров! А я один! И где все эти миллиарды царей-рыб? Вот здесь! — Он похлопал себя по отвисающему животу. — Вот когда ощущаешь себя венцом природы!
Он перевернул бутылку над бокалом вверх дном, выливая остатки. Шампанское наполнило бокал и побежало через край, заливая скатерть. Я смотрел на него и думал, что ошибся, считая его амебой. Нет, это совсем иной зверь… Одноклеточна в нем, пожалуй, только мораль.
Я высвободил руку и кивнул Марочниковой.
— Благодарю вас, мне пора.
Она слабо кивнула в ответ, не сводя с Золотова взгляда, в котором отчетливо читалась откровенная брезгливость. Очевидно, он даже через свою толстую шкуру почувствовал этот взгляд.
Когда я вернулся к своему столику, ребята допивали кофе.
— Ну ты даешь! — встретил меня Таганцев. — Как же ты такую девушку приманил?
Мы расплатились и прошли к выходу, на улице попрощались, ребята повернули налево, а я — направо.
Аллеи сквера были пустынны, только кое-где в тени уютно устроились влюбленные парочки да впереди, на ярко освещенной площадке перед памятником, сидела одинокая девушка. Это оказалась Марочникова.
— Почему вы не идете домой?
— Да так как-то… Засиделась, задумалась… — В мертвенном свете ртутных ламп я рассмотрел, что карандашные контуры ее глаз чуть-чуть расплылись. Плакала?
— О чем же, если не секрет?
— О жизни. У каждого своя жизнь, и каждый сам ее устраивает. Так ведь считается? — В голосе чувствовалась горечь.
Точно, плакала.
— Считается-то так, но бывает и по-другому. И вообще, пустынный сквер в вечернее время не лучшее место для подобных размышлений.
— Сейчас пойду. — Она встала и, зябко поежившись, обхватила плечи руками. — Вы не можете меня проводить?
— Увы, нет. Танца вполне достаточно.
— Достаточно? Для чего?
— Для выговора.
— Но почему? — Марочникова снова опустилась на скамейку. — Что в этом плохого?
— Потому что внеслужебные контакты с лицами, проходящими по делу, являются грубым нарушением следственной этики.
— Вот оно как… А посидеть со мной вы можете?
Я замялся, но потом сел, стараясь держаться от нее как можно дальше.
Ситуация складывалась нелепая. Выйдя из ресторана в центре родного района, я сижу на скамейке с хорошенькой девушкой, с которой очень мило танцевал сорок минут назад и которая является свидетельницей по расследуемому делу. Готовый компрометирующий материал. Информация к размышлению о моральном облике следователя Корнилова.
Но, с другой стороны, сейчас она может сказать гораздо больше того, что сказала на допросе. Доказательством не зафиксированные в протоколе слова не станут, но ориентиром на пути к истине — вполне.
— Знаете, так бывает скверно на душе, а когда остаешься одна, то еще хуже… С вами я почему-то чувствую себя свободно, как с хорошим знакомым, и мне кажется, могу говорить о чем угодно…
— Да, я исповедник в силу профессии, — попытался я перевести разговор в шутку. — Только вот грехов не отпускаю.
— Жалко… Сейчас никто не отпускает грехов. Что же Маринке делать?
— Как говорится, искупать вину.
— Искупать… Как она там?
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Ладно?
— Скажите, я вам нравлюсь?
— Гм… Ну…
— Я неточно выразилась, — поправилась она. — Я вообще могу кому-нибудь нравиться?
— Несомненно, и, наверное, очень многим… — Я все еще пребывал в растерянности.
— А для Золотова я только безделушка, которой можно хвастать перед другими. Ему самому безразлично, как выглядит женщина! Он так и говорит: «Мне все равно, пусть будет рожа овечья, ничего, прикроем!» Для него главное — тряпки, деньги… Если у какой-нибудь уродины двадцать платьев да все руки в кольцах, он ей будет пятки лизать и каждое слово ловить! А мне: «Знай свое место!» Я для него не человек, а лошадь, даже стихи про это написал! Он ведь еще и поэт!
— Какие стихи?
— О, там очень тонкая издевка! Мол, кто он и кто я! Если найду, дам вам почитать.
Марочникова разволновалась не на шутку, она глубоко дышала, лицо раскраснелось и приняло неожиданно злое выражение.
— А сам-то… Если бы вы знали, какое он ничтожество!
Она на секунду замолчала и устало махнула рукой.
— Ладно, не хочу сейчас об этом говорить…
— На допросе вы были настроены по-другому. И считали Золотова «нормальным парнем».
— Ну вы же меня спрашивали об убийстве… К этому он отношения не имеет. А мои впечатления и переживания к делу не пришьешь, вас же интересуют факты. И вообще, со следователем лучше не откровенничать…
— Если вы так расцениваете Золотова, то почему же продолжаете с ним… — я запнулся, подбирая слово, — дружить?
— Куда от него денешься? Он как паук — оплетает со всех сторон… — Марочникова уткнулась лицом в спинку скамейки и заплакала. Плакала она тихо, но горько и безысходно…
Эти резкие смены настроения, быстрый переход от смеха к слезам и наоборот выдавали в ней натуру нервную, со слабым типом характера, вынужденную нести в себе какой-то тяжкий груз, который не с кем разделить.
— Ну, мне пора. — Я написал номер своего телефона, протянул листок Марочниковой и встал.
Марочникова подняла голову и смахнула слезы со щек. В глазах продолжала блестеть влага, и мне показалось, что она смотрит с некоторой укоризной. Очевидно, в ее представлении совсем не так должен вести себя мужчина в подобной ситуации.
— Знаете, как мне плохо одной… — Во взгляде теплилась надежда.
Я вспомнил разговор с Лагиным, когда он предостерегал меня от поджидающих следователя искушений.
— Я не гожусь на роль утешителя.
Искушение не овладело мною, так что даже не с чем было бороться. Слишком многое стояло между нами.
Начался мелкий дождик. В асфальте отражались уличные фонари и свет фар проезжающих автомобилей. Было свежо, даже прохладно. И я не мог надышаться чистым, без ароматов, дистиллированным воздухом умытого ночного города.
ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ
На следующий день с утра я занялся текущими делами. Напечатал обвинительное заключение по делу Криницына, подшил его, заполнил карточки статотчетности и пошел к прокурору.
Белов сидел, закопавшись в бумаги, и время от времени делал какие-то пометки большой синей ручкой.
— Дело Криницына, Павел Порфирьевич, — ответил я на его вопросительный взгляд.