— Хорошо. — Белов достал листок учета дел, находящихся в производстве следователей, и поставил птичку. — А что у вас с другими делами?
— Акименко и Годенко — почти окончено.
Белов сделал еще одну пометку.
— Дело Вершиковой, конечно, тоже окончите.
— Не уверен.
И в ответ на вопросительно выгнутую бровь я выложил прокурору все свои сомнения.
— Э, Дмитрий Арсентьевич, признаться, такого от вас не ожидал, — с укоризной проговорил он, когда я закончил.
— Чего «такого»? — не понял я.
— Такого мальчишества, даже, извините, дилетантства! «Кажется, наверное, не похоже…» Да разве это следственные категории? Вы же профессионал и должны оперировать только фактами. Фактами! Ваши внутренние сомнения к делу не приобщишь и в приговоре на них не сошлешься… — Белов говорил устало и даже несколько обиженно оттого, что ему приходится повторять банальные вещи, учить меня прописным истинам, азам следственного ремесла.
— Я это хорошо понимаю, Павел Порфирьевич, и все же…
— …искусство следователя, я имею в виду хорошего следователя, невозмутимо продолжал Белов, — в том и состоит, чтобы уметь интуитивные догадки превращать в доказательства. А все эти голые сомнения… — Он махнул рукой. — Грош им цена.
Белов замолчал, выжидательно разглядывая меня.
— По делу все сделано? — спросил он, не дождавшись реакции на свой монолог.
— Практически все. Осталось получить акт судебно-медицинской экспертизы.
— Получайте и заканчивайте следствие. Ясно?
Все было ясно. Я вел себя как неопытный стажер, еще не распрощавшийся со студенческой инфантильностью, и Белов недвусмысленно указал мне на это. Обидно. И я злился на себя за то, что еще после разговора с Лагиным не отделался от своих навязчивых сомнений. Все, баста! В акте экспертизы, конечно, ничего неожиданного не будет, иначе мне бы уже позвонили. Значит, приобщаю его к делу, составляю обвинительное — и в суд. Хватит плутать в трех соснах!
Действительно, заключение эксперта не содержало неожиданностей. Смерть наступила около полуночи от проникающего ранения сердца, других повреждений не обнаружено. Легкая степень опьянения, ядов в крови нет. Все ясно и понятно, с самого начала можно было предположить, что заключение будет именно таким. Надо заканчивать дело…
Ругая себя последними словами, я набрал номер Бюро судмедэкспертизы и вызвал на допрос Кобульяна.
Это был полный крепкий мужчина с близко посаженными глазами и мясистым носом. Лицо его постоянно имело недовольное выражение неудивительно при такой профессии. Сейчас его недовольству была еще одна причина.
— Не понимаю, что за моду взяли следователи — по каждому делу допрашивать! — брюзжал он. — Вам разве что-то непонятно в акте? Или есть какие-то сомнения? Нет, надо перестраховаться и еще допросить Кобульяна! Ну что я скажу нового, кроме того, что написал в заключении? Скажите, что?
Он обличающе наставил на меня указательный палец.
— Может, что-нибудь и скажете, Гаригин Ованесович. Сами понимаете, читать бумагу — одно, а разговаривать с живым человеком — совсем другое, миролюбиво произнес я. Характер у Кобульяна тяжелый, и излишне раздражать его не следовало. Впрочем, предугадать заранее, что может вызвать его раздражение, было невозможно.
— С живым человеком! — передразнил он меня. — Если бы мы требовали для работы живых людей, то как бы вы расследовали убийства?
Это был уже черный юмор.
— Распишитесь, что будете говорить правду, — холодно сказал я, переходя на официальный тон. — И расскажите о результатах исследования.
Кобульян тяжело вздохнул и, смирившись, начал рассказывать. Он почти слово в слово повторил все то, что написал в акте, и замолчал, ожидая вопросов.
— Скажите, вы ни на что не обратили внимания? Может, какая-то мелкая деталь, которой обычно не придают значения?
— Не было никаких деталей! — отрезал Кобульян. — То, что убийца здоровенный лоб, вы и так знаете, преступление раскрыто, и он арестован.
— Подождите, подождите, Гаригин Ованесович, что значит «здоровенный лоб»?
— То и значит, что удар чудовищной силы, клинок прошел через грудную кость. Средний мужчина так не ударит…
— А женщина? — У меня даже дыхание перехватило: вот оно!
— Что «женщина»? — хмуро переспросил Кобульян.
— Женщина может так ударить?
— А у вас что, подозревается женщина? — оживился он.
Я промолчал.
— Определять, кто нанес удар, не в компетенции эксперта, это задача следствия, — нравоучительно произнес Кобульян. — Но могу высказать свое неофициальное мнение: за двадцать лет работы я повидал всякого, но чтобы женщина могла так сильно ударить — сомневаюсь.
Эксперт понял, что вызван не зря, и настроение у него заметно улучшилось.
— И еще одно, — Кобульян взял со стола линейку и зажал ее в кулаке. Обычно нож держат от себя, в сторону большого пальца, или к себе — в сторону мизинца. Соответственно, раневой канал идет снизу вверх, — он взмахнул линейкой, — или сверху вниз, — он опять показал. — А в данном случае клинок вошел под прямым углом! Если потерпевший лежал, то это объяснимо, а иначе так сильно не ударить!
Кобульян замолчал, выжидающе глядя на меня.
— Нет, по показаниям обвиняемой он стоял… — Уточнение оказалось настолько неожиданным, что я несколько растерялся. — Как же это могло произойти!
— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками эксперт. — Что мог сказал, а разобраться во всех тонкостях — ваша задача.
Когда Кобульян ушел, я внимательно перечитал его показания. Это уже кое-что. Если раньше мои сомнения в выдвинутой Вершиковой версии убийства были чисто интуитивными, то теперь они обретали фундамент. Протокол допроса эксперта являлся первым камнем, теперь надо собирать остальные.
Я достал план расследования. Только где они, остальные? Все намеченные мероприятия выполнены, на первый взгляд искать больше нечего и негде… Но я знал, что существует еще один путь — проникновение внутрь событий, во внутренний мир участвовавших в них людей, в хитросплетения их чувств, помыслов, в лабиринт межличностных взаимоотношений, где можно отыскать скрытые мотивы тех или иных действий, их цели…
Одним словом, путь в души участников этого дела.
ПУТЬ В ПОТЕМКАХ. ВЕРШИКОВА
Она уже не плакала. Бледная, с отеками под глазами, с сухим опустошенным взглядом, равнодушная ко всему окружающему. Модное нарядное платье измято, волосы растрепаны.
— Закурить не найдется? — Голос хриплый, чужой.
Я полез в портфель. Тусклый свет слабой лампочки рассеивался в крохотном, без окон, кабинете. Стол прибит к полу, стул и табурет по обе стороны от него тоже прихвачены металлическими уголками. Под высоким потолком лениво вращались лопасти вентилятора, натужно гудел мотор в черном отверстии вытяжной системы. Они включались автоматически, одновременно с электрическим освещением.
Не помогало. Воздух оставался душным, накрепко пропитанным до кислоты застарелым запахом дыма тысяч папирос и сигарет. Их курили взвинченные, издерганные оперативники и усталые следователи, угощали людей, сидящих напротив, — без этого устоявшегося ритуала не обходится почти ни один допрос. Глубоко затягивались подозреваемые, облегчившие душу признанием, нервно глотали дым те, кто был «в отрицаловке». Хотя это и шаблонно, но маленький, начиненный табаком бумажный цилиндрик очень часто оказывал растормаживающее действие и способствовал установлению взаимопонимания.
Я не курил, но всегда носил для подследственных дешевые крепкие папиросы.
— Сколько мне дадут?
Обычно это спрашивают на первом же допросе. И отвечать приходится каждый раз одно и то же.
— Не знаю. Суд решит.
— Суд, суд! Вы же заодно все! Как следователь напишет, так суд и заштампует!
— Это вас соседки по камере научили?
— А хотя бы! Не все же такие дуры, как я!
— Ну-ну… Только не советую у них учиться. Такая «наука» обычно боком выходит!