— А что же вы мне посоветуете? — Вершикова заметно успокоилась и подобралась. — Рассказывать чистую правду? Ладно, расскажу!
Она с силой выпустила тонкую струйку дыма.
— Полез он ко мне! Хватать за разные места начал, платье срывал… Я от него побежала, глядь — на стене кортик висит… Схватила, выставила не подходи! А он налетел с разбегу…
Такое объяснение ставило все на свои места. Но… Во-первых, оно запоздало на два дня. В деле появились показания Кобульяна, и то, что раньше не вызывало бы никаких сомнений, теперь воспринималось несколько в другом свете. А во-вторых, мне не понравилось, как Вершикова говорила: слишком расчетливо. Не понравилась резкая смена занимаемой позиции и настроения. И самое главное — не понравилось, что названный ею мотив, такой удобный, обтекаемый и подходящий к ситуации, Золотов уже пытался исподволь подсунуть следствию…
— Почему же вы сразу об этом не рассказали?
— Не знаю, — глядя в сторону, ответила она. — Да и какая разница когда?
— Действительно никакой. Вы в любой момент можете изменять показания и даже не несете ответственности за лжесвидетельство. Знаете почему?
Вершикова слушала внимательно.
— Потому что ложь — одна из форм защиты. А закон предоставляет подозреваемому право защищаться любыми способами.
— И зачем вы мне это сообщаете?
— Но лучше все-таки говорить правду, — я пропустил ее реплику мимо ушей. — Это не нравоучения, не назидания и не моралистика. Все подследственные сами приходят к такому выводу рано или поздно. Лучше раньше.
— Сейчас я рассказала все как было!
Я молча смотрел на нее, и она не отводила взгляда, в котором отчетливо читался вызов.
— Ну, хорошо. Тогда объясните, пожалуйста, как вам удалось нанести такой удар? — Я положил на стол протокол допроса судмедэксперта.
Читала Вершикова долго, и на лице ее отражалась растерянность.
— Ну, что скажете?
— Не знаю, не помню… Налетел с разбегу… А как все получилось, не могу сказать…
— Придется проверять! Что такое следственный эксперимент, знаете?
— Проверяйте, — упавшим голосом сказала она.
Вершиковой было двадцать два года. Уроженка сельской местности, после окончания школы приехала в областной центр с мечтой поступить в училище искусств. Попытка окончилась неудачей, но домой она не вернулась — сняла угол на окраине и устроилась в парикмахерскую кассиром. Пять лет спустя в ней уже нельзя было узнать прежнюю скромную деревенскую девочку.
Работала маникюрщицей, имела «своих» клиентов, обзавелась обширными связями среди «нужных» и «деловых» людей. Жила на широкую ногу, переехала в изолированную квартиру в центре. Обилие и разнообразие нарядов в ее гардеробе явно не соответствовало скромной зарплате.
— Скажите, Вершикова, за что вас привлекали к уголовной ответственности год назад?
— Никто меня не привлекал, — с оттенком оскорбленности ответила она. — Подозревали в спекуляции, потом разобрались, что ошиблись.
— Давно ли вы знаете Золотова?
— Не очень. Месяц-два.
В голосе чувствовалось напряжение.
— А у меня складывается впечатление, что вы знакомы гораздо дольше. Около двух лет.
— Почему это? Нет, вовсе нет! — Она говорила чуть быстрее, чем требовала ситуация.
— И что вы можете сказать о нем?
— Да что вы ко мне пристали! Ничего я вам больше не скажу! Слышите, ничего!
— Отчего же? Вопрос вам неприятен?
— Отстаньте наконец! Хватит! Я устала! — Закрыв лицо руками, Вершикова разрыдалась.
Продолжать допрос не имело смысла.
ПЕТРЕНКО
Дверь была заперта.
— Только ключа у меня нет, — развела руками хозяйка. — Если убрать надо было, я просила, чтобы он свой оставил.
— Этот? — Я показал ключ.
— Да, этот… — Клавдия Дмитриевна как-то с опаской протянула руку и так же нерешительно отперла замок.
Маленькая комнатка, стены оклеены желтыми обоями, старинный розовый абажур с бахромой, круглый стол, накрытый плюшевой скатертью. Учебники…
— Собирался поступать? — Я полистал «Физику» и «Математику» для десятого класса.
— Да, в мореходное. На штурмана.
Старый платяной шкаф со скрипучей дверцей. Пиджак, брюки, рубашка и плащ. В карманах ничего интересного.
Под кроватью — шикарный импортный чемодан с хромированными замками. Огромный, солидный, матово блестящий натуральной кожей. На дне чемодана свитер, джинсы, несколько открыток со стереоэффектом, россыпь шариковых ручек, значки… Больше, кажется, ничего. Хотя вот, в углу… Странно! Полотняный, явно самодельный мешочек колбаской, с тесемочками…
— Как вы думаете, что это?
Практиканты пожали плечами.
— А это товарищ Федора принес, — вмешалась хозяйка. — Я тоже подивилась, когда увидела.
— Какой товарищ?
— Да этот, представительный, из горисполкома. Валерий! Вот отчества не помню.
— Почему «из горисполкома»?
— Как почему? Он же сам и говорил…
— А почему вы думаете, что это он принес?
— Да я как раз заглянула спросить что-то, вижу, он разворачивает сверток и вытаскивает… Я еще посмеялась — мужчины, а с тряпками возятся. А он говорит: «Что делать, иногда без этого не обойтись».
— И часто он приходил к Петренко?
— Частенько. И девушку с собой приводил. Марину…
— Марину или Иру?
— Марину. Черненькая такая. Феде она, как видно, нравилась…
— А не знаете, что за дела были у Петренко с этим Валерием?
— Да они же старые знакомые, еще со школьных лет. А сейчас встретились — Федя простой моряк, а Валерий какой-то начальник… А дела у них обоюдные. Федя перед экзаменами волновался: желающих много, конкурс большой… Валерий помочь обещался, говорил, на заочном отделении у него есть свои люди. Но ему тоже от Федора чего-то надо было — все его уговаривал, коньяком угощал, золотые горы сулил.
— А о чем шла речь?
— Вот этого не скажу. Я же только отрывки разговора слышала.
— И какое впечатление производил на вас Валерий?
— О, видать человек влиятельный, со связями. Такой если захочет — все сможет.
Ай да Золотов! Услышь он эту восторженность в тоне Клавдии Дмитриевны, был бы на седьмом небе от счастья. Меня так и подмывало разочаровать ее, но я сдержался.
Последние восемь лет из своих двадцати девяти Федор Петренко плавал. В начале в каботаже, потом стал ходить за границу. Сейчас его сухогруз заканчивал профилактический ремонт, значит, была возможность допросить членов команды.
После бесед с замполитом и старпомом я вызвал тех матросов, которые близко знали убитого.
Начальство недолюбливало Петренко: его называли анархистом и демагогом, это означало, что держался он независимо, чинов и рангов не признавал, позволял дерзкие шуточки, любил «резать правду-матку». Товарищи по команде отзывались о нем, в общем, хорошо: «душа нараспашку», смелый, рисковый, немного склонен к авантюрам. Слов на ветер не бросает, уживчив для дальних рейсов это немаловажно.
Больше всех рассказал о Федоре его сосед по каюте Василий Егоров здоровенный парень с красным, задубелым от ветра лицом.
— Влюбился Федька крепко. И было бы в кого, а то девчонка, пигалица, ни тут, ни там… — Он показал руками. — Вначале вроде все у них складывалось, а потом вдруг раз — она ему отлуп! В рейс ушел сам не свой, ходит мрачнее тучи, не разговаривает.
Егор вздохнул.
— Потом у него вдруг идея появилась — учиться пойти! Ни с того ни с сего… Его вообще понять трудно. Парень неплохой, но со странностями. Раз зашел в каюту, а он панель отвинчивает. Снял, посмотрел и на место поставил. Я говорю: «Ты чего?» А он отвечает: «Смотрю, нет ли здесь тараканов».
Свидетель округлил глаза и сделал паузу, чтобы я тоже почувствовал всю нелепость такого поведения.
— А вы что?
— А я говорю: «Ты лучше пойди в трюм, крыс погоняй, если больше заняться нечем. А тараканы у нас пока еще не завелись». В общем, чудаковатый был парень.
МАРОЧНИКОВА