Привез из Ирланда и жену по имени Эрин. О ней ничего не известно: хороша была собою, нет ли, однако еще античные авторы положительно отзывались о кельтских женщинах. У Полибия можно прочитать, что вместе с мужьями участвовали в сражениях. Аммиан Марцеллин утверждает, что целый отряд не мог справиться с одним кельтом, стоило ему позвать на помощь жену. Еще о кельтских женщинах: знаменитая Боадицея была огромного роста, с визгливым птичьим голосом (ну и что такого) и желтыми волосами до колен.
Итак, воздвиг замок. Впрочем, это громко сказано: замок. Двухэтажную квадратную башню воздвиг посреди вересковой пустоши. Да тогда все в таких жили. Речь, разумеется, о рыцарях. Вот и жил в башне этой. Жил, да не как все. Нет, как все охотился, вытаптывая ничтоже сумняшеся копытами коня своего посевы подопечных своих, но вот правом первой ночи, например, не пользовался, что нет, то нет, чем и заслужил, смешно написать, любовь малых сих. То есть ему Эрин как бы хватало.
И пиры не устраивал, не закатывал. С баронами окрестными не был любезен, кивал при встречах на охоте, но и только. Они еще не ведали о чрезъестественных способностях его, называли за глаза гордецом, но задирать не смели, сами не понимая, отчего.
Скотты тоже прознали о Флинсе и решили, что ежели границу стережет соотечественник, то можно будет при его попустительстве грабить Нортумбрию. Человек четыреста (клан Мак-Некоего) вторглись, – все при мечах и дротиках, с волынками и в килтах, и несло от них вересковым медом за версту[3], а впереди на шетлендском пони выступал здоровенный вождь, пони бежал между ног его. Флинс вышел навстречу, прищурился, подпустил вождя на расстояние оклика и меткой строкой поразил. Вождь свалился, придавив собою пони. Нарушители ни с чем утекли обратно в Скоттию.
Слух о чародее распространился, дошел до Лондона. Вильгельм присылал доверенных людей проследить, как справляется с обязанностями странный скотт. Они доносили, что граница на замке, но ведет себя Флинс подозрительно: что ни день скачет на побережье. Что ежели подстрекает датчан к интервенции, сообщаясь с ними мысленно?
О, нет-нет, никого Флинс не ждал из пространства за горизонтом, просто обида за несбывшееся в юности продолжала уязвлять, и когда бывало ему особенно тяжко, он прятался в скалах, чтобы никто не мог видеть его слез. А иногда даже так прихватывало, что, будучи не в состоянии скакать куда бы то ни было, помещал лицо в подол жены и рыдал в голос. Огромная кельтская женщина, прикрывая Флинса желтыми волосами, как птица крылом, учила: «Обижаться на судьбу не мудро. У нас в Ирланде на обиженных вообще воду возят».
По обеим же сторонам границы ширился шепот, что даром волшебства подпитывается Флинс от зачарованных глыб, кои положены в основание замка его. И вот однажды, когда ускакал он по своему обыкновению к морю, соседи его во главе с могучим сэром Баклю осадили замок. Пригнали и стадо крестьян с мотыгами, приказали им подкапываться под фундамент. Подкопались - и обнажился бок одной из фундаментальных глыб. Сэр Баклю мечом попытался отколоть кусок. Он тоже хотел стать чародеем! Но меч откалывал только искры. Эрин высунулась из бойницы и закричала пронзительно, надеясь отпугнуть грабителей. Не подействовало. Тогда она собралась спуститься и показать завистливым землекопам, на что способны кельтские женщины, как вдруг меч сэра Баклю прыснул вдребезги, а сам он чудно уменьшился в размерах, росточком стал в половину рукояти меча своего, каковую удержать, разумеется, сил уже не имел и был ею придавлен в области ма-а-ленького животика. Смешно пищал и извивался. Грабители переглянулись и поскакали прочь. С мотыгами под мышками разбежались и крестьяне. Тут из ниоткуда появился Флинс. Грустно усмехнулся, поднял с земли прутик, сковырнул с человека железку. Не оборачиваясь, ушел в замок. Баклю же, как червь, пополз прочь. По мере удаления от зачарованного замка и приближения к своему собственному рост его увеличивался, но никогда уже не достиг прежнего двухметрового.
Уж теперь никто по обе стороны границы не смел и помыслить о посягательстве на замок Флинса, он же не испытывал удовлетворения, напротив, беспомощный вид сэра Баклю побудил лишний раз задуматься над ничтожеством собственных свершений. С тоскою во взоре наблюдал за течением воды в недвижных берегах, шевелением ветра в развесистом вереске[4], пыланием пламени в очаге, и понималось, что не сумел приискать отпущенному времени героическое употребление, а еще понималось, что жизнь на краю света, в холодной, полутемной Британии, заведомо маргинальна, и любые подвиги в жизни этой суть заметки на полях текста куда более значительного...
* * *