«Грустный какой звон», – сказала леди Гвендолин и стала озираться, вдруг волнение стеснило большую ее грудь неведомо отчего.
«Нимало не грустный, а присущий именно булатному мечу. А вот тебе еще один аргументум, что это действительно булат, а не подделка. – Тут сэр Тристрам выдергивает из виска леди влас и рубит сей влас в полете его по воздуху на два равных отрезка. Ох, и глазомер у сэра Тристрама.
«Каково, а? А ведь ваш вас... влаш вас... ть-фу, твой, говорю, волос затруднительнее рубить на лету, нежели, допустим, конский. Твой волос – паутинка, а лишь булат, любознательная вы моя леди, возможно заточить до баснословной этакой востроты, чтобы рубил паутинку, воздухом влекомую. До вечера, дорогая.»
И сэр Тристрам уносится, и следом свита с копиями и криками [...]
А леди Гвендолин, сопровождаемая четырьмя валетами, возвращается в замок, распоряжается относительно ужина, садится на лавку и вышивает ирландские орнаменты. Ждет.
Вечером при свече сражаются в шахматы: то ломят белые, то – красные. Интеллектуально соперники равны, поэтому всякий раз приходится им соглашаться на ничью.
Но однажды выехал сэр Тристрам на охоту и отсутствовал три дни. Леди Гвендолин даже начала нервничать.
Она стояла на стене замка и заламывала себе руки, воображая мужа в единоборстве с драконом.
Вдруг сэр Тристрам прискакал из леса и как же он выглядел! Плохо, скверно он выглядел.
Спрыгнул с коня, взошел в замок, сел за стол. Валет налил ему эля из оловянного кувшина в оловянную же кружку.
Леди Гвендолин приблизилась и спросила с достоинством: «Где пропадали вы, мой друг, и все ли с вами в порядке?»
Но сэр Тристрам посмотрел на нее, не узнавая, вдруг вскочил с лавки и ударом кулака превратил ее нос в красную лепешку.
Леди гордо удалилась в спальню, а сэр Тристрам захохотал и залпом выпил содержимое кружки.
Еще не закатилось солнце, а уже он переколотил всех валетов, выгнал вон пилигримов и менестрелей, леди Гвендолин загнал в подвал и посадил на хлеб и воду.
И облачился в латы, и поскакал на Большую Северную дорогу, и связался с извергами рода человеческого.
Еще не выкатилось Солнце, как он во главе приспешников стал грабить и жечь населенные пункты.
Перо не поворачивается перечислить злодеяния, совершенные сэром Тристрамом в течение трех последующих лет. Не поворачивается, а надобно. Повествование обещано правдивое. А посему и перечисляю: [...][8]
Вот как зверствовал. А щадил лишь детишек, стариков и произвольно избираемых женщин.
Вотще король Малькольм посылал полномочных представителей, дабы на местах организовывали отряды народной милиции. Сэр Тристрам милиционеров возненавидел особенно и, ежели попадались ему на пути, понуждал выпивать коварное количество вина, чертил на земле черту и – условием пощады было по черте хождение. Ступит мент на дюйм мимо - шумит меч, и голова долой.
В Шотландии не было тогда рыцаря, толь смелого и храброго, чтобы сразился с разбойником. Таковые тогда воевали в Палестине.
А сэр Баклю трусоват был и отсиживался в замке своем, прислушиваясь со злорадством, как снаружи клянут негодяя окрестные жители.
Ровно три года бесчинствовал сэр Тристрам, сиречь до той самой нощи, когда взял приступом Мелрозский монастырь, монахи коего вели супротив него пропагандистскую деятельность.
И вот возле руин пылающих построил монахов в очередь и взмахами [меча] начал [...]
Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: «Пи-пи-пи!»
И грозит жезлом: «Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?»
В сей же миг стало сэру Тристраму стыдно, уши стали малиновые, из [глаз] брызнули [слезы].
Воткнул меч в землю, рухнул на колени, поклялся завязать.
И насмешил подельников. Обступили, приставили персты латных рукавиц к вискам, показывая друг другу, что главарь малость не в себе.
И разозлили. В считанные миги отрубил кому – руку, кому – ногу, а ведь ребята были опытные, увертливые.
К утру добрел до замка своего, вступил в гулкий. Спустился в подвал, где сидела на полу, хлебе и воде леди Гвендолин. Отомкнул [...]
«Леди Гвендолин, – возопил, – я был зачарован и токмо давеча опомнился! Три года назад заблудился я на охоте в лесу. Искал, искал выход, и вот простерлись предо мною вересковые пустоши, и конь мой затрепетал на ветру. И навстречу предстала старушка-карлица с коричневым, как финик, личиком и глазами сладкими, злыми, блестящими. И молвила мне: «Сэр рыцарь, выручайте меня из беды». Я спросил: «В чем же непосредственно заключается моя задача? Ведь я и в самом деле рыцарь и обязан выручать дам, какая разница, прекрасны они или нет, не в обиду тебе будет сказано». Она хихикнула и говорит: «А отрубите мне голову, не сочтите за труд.» Я в ответ: «Нечестно обращаться к благородному рыцарю с подобными просьбами. Ведь я же не вправе тебе отказать. Сама посуди, в какое положение ты меня ставишь». «Ой, да ладно, – возражает сия неразборчивая в средствах старушка, – условности все это. К тому же мы здесь одни, в смысле, без свидетелей.» Тут уж я не мог скрыть изумления: «Но в чем, собственно, дело, почему тебе так хочется лишиться жизни?» «Да надоело мне мучиться, – разнылась старушка, – надоело! Поживете с мое, сэр молодой еще рыцарь, и перестанете изумляться, а покуда верьте на слово и рубите без разговоров». И хотя я отнекивался и пытался ускакать, настырная вставала пред копытами сызнова. И все хихикала, все зыркала сладкими, злыми, блестящими. Осерчал я не на шутку да и рубанул Redempt ором! И возбудилось во мне чювство! Прилив энергии испытал, какого сроду не испытывал! Стало мне все нипочем: и непременный твой нагоняй за столь длительное [мое] отсутствие, и даже гнев короля Малькольма за то, что оставил я открытым вверенный мне участок границы и черт-те чем занимаюсь. Увы, недолго обалдевал и чювству сему отдавался: голова отрубленная взлетела и на плечах старухи установилась! «А!» – вскричал я, уразумев, что одурачен, взмахнул мечом другой раз, и стало мне еще лутче, еще веселее! Но сызнова старуха стояла невредима! Не ведаю, как долго гонялся я за нею, сколько раз отрубал непостижимую голову. Ведьма уже откровенно издевалась надо мною: хихикала, исчезая в чаще, и хныкала, возникая у меня за спиною. Наконец у коня подкосились ноги, я упал и уснул. И вот, представь, не помню, как жил и что делал в последующие годы. Хотя... вспоминаются иногда какие-то престранные кровавые сцены. Посему решил перестраховаться и предпринять peregrinatio, очиститься, так сказать.