И помнил девушку по имени Наталья, волосы из каменного угля, а глаза...
В гортранспорте, как в невесомости – о грозди алканавтов! – возвращался с
производства.
Яичницу сжирал как в страшном сне – в течение секунд.
«Немного подремлю», – и на диване дремал в сторону смерти...
Нет, вскрикивал и вскакивал! Садился за бумагу.
Чернилами поил большие сивые поэмы. Понукал их: «Н-но, заветные!.. А
ну пошли в
далекое от масс, но тоже, тоже семантическое поле!»
Так-то удовлетворившись,
шел в детский сад при жирном, как свинья, журнале, –
там раз в неделю мэтр устраивал смотр монстров. Мэтры ведь и монстры,
в двух словах, –
история словесности советской
середины семидесятых..
Любимый я,
а помнишь, как на семинаре молодых приматов, проводимом в храме муз,
с трибуны в кои веки декламировал
свои творения?
Потом в кабак спустился, и манили мэтры палками похвал: «Способная
горилла, но –
горилла!»
На четырех ногах был в хлам, и хам, и полз, рожденный поздно,
и с мэтрами, и с монстрами обменивался комплиментами, как в комнате
кривых зеркал...
Все разногласия с тоталитарным строем
исчерпывались тем, что не печатают твои творения? Не стыдно ли?
Не стыдно.
Вил вервие шагов обратно к дому,
предтеча, крестики мороза на ресницах,
на ложе сна ложился, и жена дышала в спину. Или - нет,
брала весло жена, гребли, и клоп, как виноградина гнилая,
на простыне подпрыгивал.
И помнил девушку по имени... и вдруг
о смысле своего существования задумывался. Не умел осмыслить
свое существование! Неужто ради чепухи чернил
посмертных
и существую?
О, вскрикивал и вскакивал! И сызнова садился за бумагу –
зачем?
Так продолжалась, продолжалась, продолжалась
жизнь некоего одного из многих...»
Ох, что-то ничего не понял сэр Ричард, выслушав вирши сии. Зарапортовался трубадур, двух мнений иметь не можно. Ничего не понял и вопросил саркастически:
«Ну и кого же из присутствующих очаровали вирши сии?»
«Мне очень пришлись по душе, – признался Болдуин. – Трудно остаться равнодушну к трагическому мировосприятию нашей европейской молодежи. Вдумайтесь в череду тропов, не часто уклюжих, но всегда пережитых личностно!.»
«Да не во что вдумываться, – не уступал сэр Ричард. – Уши вянут. Претенциозно и несуразно. Автор, кстати, и сам это чувствовал. Почему, например, использовал в своем тексте имена варварские, а не простые, привычные: Мелисанда, скажем, или Розамунда? Отвечаю: ловчился не одним, так другим способом остаться в памяти слушателя. Но ведь и не выговорить: Наталь-йа, Тати-йана! Что же касается юношей: хороший крестовый поход, и вернутся сии бодрыми и деятельными».
«Ежели вернутся», – парировал Болдуин.
«На войне как на войне», – развел руками сэр Ричард.
«Но не всем же быть Бертранами де Борнами, – не унимался Болдуин. – Потерянное сие поколение...»
«Поколение!... Все юноши от сотворения мира – потерянные! Находят себя лишь те, кто себя ищет. Таковых же во всяком поколении на перстах перечесть можно... »
«Давай однако поговорим о сих конкретных виршах».
«О сих конкретных? Ты ведь знаешь, я солдат... Но со школы рыцарской еще помню определение прекрасного... погоди, как это там?.. «созерцание бесконечного в конечном», так ли?»
«Несомненно смысл искусства заключается в усилии приблизиться к бесконечному, воспроизвести блеск его... по возможности», – подтвердил Болдуин.
«Вот-вот. И ежели честен пиит, то и старателен в отделке виршей. Сей же Гаваудан тщеславится, более озабочен выглядеть, нежели быть, а уж как сплетена канцона – дело для него десятое. Вдобавок, промашки мастерства норовит представить изыском оного!»
«Г-м, тебя, стало быть, занимают взаимоотношения этики и эстетики? Forma и formositas... связь между сими понятиями завещали нам древние! У Алкуина, твоего соотечественника, в трактате «De Rhetorica seude vertutibus»...
«Алкуина не читывал», – уж отнекивался сэр Ричард, надоело ему, голова шла кругом.
«А мне, – настаивал Болдуин, – мнится, что автор как раз произвел чистосердечное излияние своего лирического «я». Не героично ли жертвовать красотами стиха ради искреннего излияния?»
«Ладно, довольно о сем предмете, – отрубил сэр Ричард. - Когда же принесут вино?»
И вдруг получил пинок в щиколотку! Воззрился гневно на присутствующих и уразумел, что Мадлен с Гавауданом, беззвучно хохочущие, пинают друг дружку ногами под табуретом, ему же досталось, увы, по ошибке. Гаваудан держал под табуретом еще и руку.