– Ежели ты не знаешь, куда девать излишек сексуальной энергии, – сказал я, отдуваясь, – вот тебе мой палец, и режь его на куски, а я продемонстрирую стоическое терпение и тем самым пристыжу тебя, блядюгу.
Чего ни скажешь и ни сделаешь под градусом! Хлебный нож с длинным блестящим лезвием лежал на кухонном столе, и вот не успел я договорить, как нож этот воспарил над моим самонадеянным пальцем как гильотина. Затрепетав, я не убрал однако руку с поверхности стола.
Лариска теперь выглядела далеко не так привлекательно, как в начале знакомства: волосы свисали иглами дикобраза, в прищуренных глазах – недобрый блеск, на губах – кривая ухмылка. Приставив остро заточенное лезвие к моему пальцу, она собралась навалиться на рукоятку, но смелости приложить надлежащее усилие у нее не хватило, замандражировала, перлы пота выступили на лбу. Тут в кухню вошел Аккуратов.
Не долго думая, он размахнулся с намерением выписать Лариске в торец, но, будучи не трезвее нас, промазал и воткнулся кулаком в стену, точнее, в проволочную сетку-сушилку, висевшую на стене. Сушилка, конечно, сорвалась с гвоздя, посыпались чашки, блюдца, тарелки, ковшики.
Лариска отшвырнула нож и попятилась. Аккуратов, растирая левой рукой запястье правой, смотрел на подругу с недоумением. Моргал золотистыми, коротенькими, как у амебы, ресничками.
«Я же пошутила!» – дурным голосом закричала Лариска.
Аккуратов размахнулся снова. Лариска ловко (даром что пьяная) нырнула ему под ноги, и он, тяжело через нее перевалившись, грохнулся на пол.
На шум уже сбегались гости, уже суетились вокруг бесчувственного тела. Лариска объясняла всем и каждому, что она пошутила. Мне стало скучно, я положил голову на стол и закрыл глаза.
На неделе я неоднократно анализировал этот эпизод, пытался постигнуть смысл и причину неадекватного своего поведения, но впервые Лариска вспомнилась мне столь специфическим образом, – пришлось даже перевернуться на бок. «Надо же, как запечатлелась в памяти, – удивился я и тут же принялся себя упрекать (с кислой миной, горькой усмешкой и т. д.): А еще жалуешься на бесплодие творческое. Или ты думаешь, что после подобных приключений шедевры родятся? Не родятся. Для их рождения элементарно нужна та самая энергия, которой у Лариски хоть отбавляй, а у тебя, видать, только-только. И все же признайся: возиться с Ларисками, пусть даже рискуя остаться без пальца, куда веселее, чем корпеть над строчками. Между прочим, не ахти сколько и корпел ты над ними в юные лета, вспомни озабоченное известно чем отрочество, холерическую, с прыщами, юность, до стихов ли было, это теперь ты возомнил о себе, смотреть противно, как ты садишься за этот свой письменный и надеешься привести в движение некие фибры, и жаль, что не видишь себя со стороны: смиренная такая поза, глазки полуприкрыты, и вот хоть жалуешься ты на горькое свое житье, но внутри весь на цыпочках, с ушками на макушке, то есть как бы и наедине с самим собой, но и с оглядкой, дескать, милости просим лицезреть сей театрик одного актера, внимать монологам якобы самопроизвольным, и не стыдно тебе, не-а, а вот поэтому ты ничего стоящего никогда и не напишешь, сколько ни вымаливай у некоего никого, у воздуха: даждь строчечку! даждь буквочку!..»
За стеной вдруг забубнил генсек, это Селивестровы, проснувшись, включили телек, включили, тугоухие, как всегда на полную громкость.