Не знаю, не помню, почему я согласился проводить Аккуратова до аэропорта. Скорее всего, потому что здорово захмелел и ничем серьезным заниматься все равно не мог.
Короче, поймали тачку и вскоре уже входили в стеклянное здание Пулково. Приникли к дверям ресторана и спроворили у халдея бутылку коньяка. Выжрали ее из горла в общественном туалете. Времени на разговоры уже не было, обнялись, и Аккуратов скрылся за стеклянной стеной накопителя, а я остался покачиваться посреди зала ожидания, не смея ступить ни вправо, ни влево, ни вперед, ни... понятно, боялся быть изобличенным милиционерами, стоял на месте и грустил о том, что улетаю не я, что суждено мне по гроб жизни точить чугунные чушки, и поделом, если даже не пытаюсь изменить эту самую жизнь, прав Аккуратов, это болезнь, болезнь, которая не может не сказаться и сказывается на творческом процессе, о творчество, творчество, восклицал я мысленно, черное ты мое, чернильное над белым листом бумаги! то есть вдохновение, ну разумеется, вдохновение, а не творчество, легкий огнь, дым дельфийский, расположение души к живейшему принятию впечатлений, забыл, как дальше, о вдохновение, хладный пот, смешно разинутый рот, трезвое пианство, о вдохновение, где же ты?.. Ты – где-то...
Меж тем огнь коньяка занялся в моих жилах, и я поплелся, наконец, сквозь толпу и вдруг сел в кресло.
– Вдохновение? – насмешливо спросил кто-то слева, я вздрогнул, повернул голову и увидел, что в нескольких метрах от меня расположились в креслах и беседуют три девушки.
– Вдохновение? – насмешливо спросила одна из них другую, и я начал прислушиваться, а украдкой и приглядываться. Они, оказывается, еще и выпивали, не обращая внимания на мелькающих мимо граждан, и возле стройных ног стояли стройные бутылки, еще и дымили сигаретами, и волокна дыма, как венки, плавали над их головами.
Одна из девушек, утомлена употреблением вина, откинулась на спинку стула и уснула.
Другая из горла глотнула и продолжает:
– В искусстве главное – прием и чувство меры, а слову «вдохновение» давно уж нету веры.
Поверь, Мария,
все это бред богемы, истерия.
– Эй, дэвушка, хады сюда! – вдруг восклицает гражданин в огромной кепке, заглядывая с улицы.
Мария тоже сделала глоток и отвечает, при этом нарочито кобеля не замечает:
– Нет, Ленка,
цель творчества - не обязательно нетленка. Побудь минуту объективной, а не гневной, подумай, каково в психушке повседневной поэту истинному...
– Как же отличить беднягу от всего лишь рифмача? – ехидствует Елена.
У Маши на устах вскипает пена:
– О графоманах я не говорю! Какое дело
до них нам всем, кто жить желает смело?
Любая «Ars poetica» – ботва.
Глагол «творить» –
из речевого обихода божества
и в переводе означает...
Елена ерзает:
– Маш, не могла бы покороче?
Так писать хочется – нет мочи.
Мария гнет свое:
– ... и в переводе означает:
ни в чем и никогда себя не повторить!
– Ну все, конец терпенью моему. – Елена убегает.
Мария сигарету зажигает
и вся – как Пифия – в дыму.
Тут просыпается Людмила:
– А мне стихи Есенина читал один солдатик –
он был в постели настоящий акробатик
и фото с надписью оставил на прощанье.
Сейчас я вспомню... как там?.. «Будто я весенней гулкой ранью
скакал на розовом коне... » Вот так я, девочки, влюбилась.
Сказала – и по новой отрубилась.
Елена возвращается и говорит:
– Пить надо меньше Людке.
Хотя, конечно, мужики – ублюдки.