Если вы зайдете в restaurant и попросите menu (эти французские слова вошли в язык в XIX веке, а внедрение терминов, относящихся к продуктам питания, продолжается до сих пор), то наверняка обнаружите слова, пришедшие в средние века. Fry (frire, жаркое или картофель фри), vinegar (vyn egre, уксус), herb (herbe, кухонные травы), olive (olive, маслины), mustard (moustarde, горчица) и, главное, appetite (apetit, аппетит). Вы сядете за стол (table), на стул (chair), будете есть вилкой (fork) из тарелки (plate) – все это либо французские слова, либо слова, которые приобрели свое современное значение под влиянием французского.
Такая плотность размещения заимствований была характерна для всех вышеперечисленных категорий и всегда наблюдалась на стратегически важных позициях. Язык французов был не менее беспощадным и стратегически прозорливым, чем их армия: он находил способы завладеть английским языком так же, как армия нашла способ завладеть землями.
К ситуации как нельзя более подходило понятие «Страшный суд». Через 20 лет после битвы при Гастингсе Вильгельм разослал своих людей по всему королевству с целью инвентаризации и учета. Монахи в Питерборо в то время все еще вели записи об исторических событиях в «Англосаксонских хрониках» и с неодобрением отметили, что ни один клочок земли не избежал учета, «ни даже бык, корова или поросенок». Вильгельм претендовал на всё.
Существует два тома «Книги Страшного суда» (меньшая из них, охватывающая отчет из Восточной Англии, названа «Малой книгой Страшного суда»), демонстрирующих всю полноту норманнского охвата английской территории и влияния на язык. Полстраны было в руках лишь 190 человек, и всего 11 человек управляли половиной этой территории.
Вот некоторые из них: Одо, епископ Байё, и Роберт де Мортен (оба были единокровными братьями Вильгельма); Вильгельм де Варенн; Роджер де Моубрей; Ричард Фиц-Гилберт; Жоффруа де Мандевиль; Вильгельм де Бриуз.
Ни один из них не говорил по-английски.
«Книга Страшного суда» была написана на латыни, дабы подчеркнуть ее юридическую значимость: предполагалось, что английский язык для этого был непригоден.
Если верить, что корни значения слова уходят глубоко в историю и даже в обиходном употреблении сохраняют сведения о ней, можно увидеть масштабное изменение полномочий, произошедшее с приходом норманнов. Слова, правившие обществом и внедрявшие иерархию, составлявшие закон и принятые в обществе, слова, неумолимо давившие своим весом с высоты положения, были словами норманнского диалекта французского языка. Латынь прочно удерживала свои позиции в духовной сфере и в важнейших светских вопросах. Английский же был в собственной стране на положении бедного родственника.
Задним числом легко утверждать, что, «само собой разумеется», английский язык выжил. Но ретроспективный взгляд убивает историю, искажая факты и не проявляя уважения к естественному течению жизни, всегда направленному вперед, часто вслепую, через взлеты и падения, полному случайностей, успеха и неудач. Легко, оглядываясь назад, утверждать, что нам была гарантирована победа над Наполеоном при Ватерлоо, хотя, по признанию полководца-победителя, мы были тогда на волосок от поражения. Легко говорить, что победа во Второй мировой была суждена нам судьбой, но спросите тех, кто в 1940 году видел в Кенте воздушное сражение в период Битвы за Англию. Легко говорить, что Берлинской стене суждено было рухнуть. Кто из влиятельных обозревателей или выразителей общественного мнения решился бы высказать это в 1980-х? Ретроспективный взгляд – это способ подчищать беспорядок, именуемый историей; слишком часто это утешение для любителей чистоты и аккуратности, рисующих симметричные узоры, когда пыль уже улеглась. Как правило, пока эта пыль все еще стоит столбом, никто не может с уверенностью сказать, чем кончится дело.
В связи с этим, полагаю, для многих образованных англичан сложившееся положение воспринималось как конец их влияния в стране и конец их языку как части этого влияния. Подобно латинизированным ранее кельтам, англичане подверглись «норманнизации». Это был единственный выход, единственный путь наверх. Воздействие на английский язык было жестким на протяжении по меньшей мере полутораста лет, и затем еще полтора столетия языку приходилось стараться изо всех сил, на этот раз не столько выживать, сколько поглощать, переваривать и впитывать полчища чужих слов. Они проникали со всех сторон, и необходимо было либо отклонять, либо покорять их, делать «своими», иначе французскому языку наверняка удалось бы подавить и уничтожить английский, отвергая любые претензии на главенство.