На квартиру Аввакум вернулся ранним утром, когда шли на работу рабочие первой смены.
Так он проводил в Пловдиве все дни и ночи: вечером уходил из дому и возвращался утром.
По вечерам Аввакум шел в управление, запирался в комнате секретаря и вооружившись записной книжкой и карандашом, перелистывал целые горы дел. Его интересовали те из них, в которых содержался материал об имевших место в последние два-три года пограничных происшествиях: переброска из-за границы диверсантов, обнаружение и раскрытие шпионской резидентуры. шпионаж на границе и прочее. С предельным вниманием он читал и снова перечитывал страницы, где местом действия были пограничные участки, находящиеся в районе Момчилова.
Каждый день, прежде чем идти в управление. Аввакум забегал в отдаленный от центра ресторан «Фракия», где ужинал в укромном уголке и полчаса слушал музыку. Здесь был хороший оркестр, и обычно исполнялись веселые мелодии, но почему-то от этой веселой музыки Аввакуму становилось грустно, словно с эстрады веяло холодом, а угол, в котором он уединялся, находился где-то на краю света. В такие минуты ему очень хотелось заказать чего-нибудь горячительного, и он начинал стучать перстнем по тарелке, но когда появлялся официант, Аввакум мрачно требовал счет и быстро уходил.
Он ложился спать в семь утра и вставал в двенадцать. Освежившись под холодным душем, садился есть. Обед его состоял из двух больших чашек кофе и тонкого бутерброда. Затем, положив перед собой сигареты и обставившись пепельницами, он принимался за работу.
Еще находясь в Мадаре, Аввакум запросил из управления дополнительные сведения о Методии Парашкевове, так как о его учительской деятельности между Девятым сентября и началом 1947 года ничего не было известно Кроме того, он попросил полковника Манова прислать ему координаты пунктов тайных радиопередач, засеченных нашими пеленгаторами, и личные дела сотрудников момчиловского военно-геологического пункта.
Материалы были ему переданы на следующий же день после его прибытия в Пловдив.
Облик Методия Парашкевова уже начал вырисовываться в сознании Аввакума. Разумеется, он видел его пока лишь в «три четверти». Чтобы получился полный «анфас», в характеристике учителя недоставало момчиловского периода. Но даже и так он целиком совпадал с тем первоначальным представлением об учителе, которое создалось у Аввакума.
В роду Методия Парашкевова ни по отцовской, ни по материнской линии не было никого, кто был бы уличен в каких бы то ни было проявлениях реакционных настроении. Все его близкие и дальние родственники усердно работали теперь в сельскохозяйственных кооперативах, а два двоюродных брата за успехи в выращивании десертных сортов винограда «димят» были награждены серебряными медалями. Став учителем, Методий Парашкевов по-прежнему сторонился политической борьбы; правда, в некоторых материалах имеются намеки на его «скрытые симпатии» к прогрессивно настроенным учащимся. Однако нигде в документах нет ни одного свидетельства даже о «скрытых симпатиях» к правым.
В большинстве материалов Методий Парашкевов рисуется как человек необычайно скромный, пренебрегающий бытовыми удобствами, спартанец по духу. Утверждали, что он несколько молчалив, замкнут, у нею довольно тяжелый характер. По общему мнению, он прекрасный педагог, интересуется научной литературой, любит бывать «среди природы». После химии вторым ею увлечением была геология — везде, где ему приходилось учительствовать, он оставлял в качестве наглядных пособий небольшие, тщательно подобранные коллекции минералов. По мнению некоторых, именно это увлечение и помешало ему жениться: он терял много времени на собирание различных камешков и вечно транжирил деньги на книги, инструменты, всевозможные препараты и химикалии.
Не было ни одною свидетельства, где бы не упоминалось о его необыкновенной страсти к охоте. У него она была наследственной. Дед его по отцовской линии, Игнат, слыл на всю околию опытным охотником на волков. А Методий был не только метким стрелком, но и искусным препаратором: всюду, где он работал, кабинет по естествознанию украшали чучела препарированных им зайцев и лисиц, сов и куропаток, которые выглядели совсем как живые.
Трудно было, однако, понять, что заставило ею прервать свою учительскую работу и поселиться в Софии. Сведения об этих двух годах его жизни были довольно скудными. Удалось установить немногое: он жил на деньги, полученные им от продажи отцовскою виноградника; приобрел у какого-то иностранца, вероятно, у англичанина, охотничье ружье; подавал заявление о приеме его на работу в горно-геологический институт. В этот институт его не приняли — на заявлении значится резолюция заведующего отделом кадров: «Не соответствует политически». Хозяин квартиры, где он жил в ту пору, паровозный машинист, сообщил о нем такие данные: «Молчалив, нелюдим, много читает, часто ходит на охоту. У него хорошее ружье, патроны делает сам, убитую дичь раздает всем, кто пожелает. Человек он тихий, замкнутый. Василка, жена моя, ужасно сердилась из-за камней, которыми он завалил всю комнату. На столе всегда держал большие и маленькие пузырьки со всякими химикалиями, разные увеличительные стекла и молоточки. Как-то даже купил себе у старьевщика маленький микроскоп, видать, неплохой, потому что блестел, словно сделан из золота. В тот день мы даже услышали, как он насвистывал у себя в комнате. Видимо, микроскопу радовался. Гости к нему не ходили, за комнату платил в срок, а вот тратиться на одежду скупился. Жена моя, Василка, стирала ему белье, и ей приходилось вечно штопать воротнички его рубашек. Нам он был не в тягость, да и нами был доволен Когда сказал, что уезжает в деревню учительствовать, жена очень огорчилась. Он оставил нам на память замечательную спиртовку, заграничную».