Потом Аввакум обратился к Марко Крумову:
– За то, что я тут съел, заплатит сей почтенный муж, – и он указал на Ичеренского. – А теперь налей-ка всем нам вина, и себя не забудь! Тут речь зашла о жилье для Аввакума.
Бай Гроздан, которому археолог, очевидно, не очень понравился, начал хитрить: есть, мол, на селе несколько приличных комнат, но их снимают учителя и геологи. Так что нелегко будет подыскать жилье.
– Он может временно расположиться в моей амбулатории, – сказал я, хотя у меня было достаточно причин не выказывать особой любезности этому человеку.
– Это разумно, – сказал Ичеренский. Аввакум вздохнул.
– Я человек очень чувствительный, – заметил он. –
Стоит мне увидеть больное животное, как у меня портится настроение. А уж если я узрю шприц с иглой, то впадаю в меланхолию на целую неделю.
– А мне хоть тысячу шприцев покажи – все трын-трава!
– усмехнулся Матей Калудиев. И тут же наш весельчак добавил: – Я не имею ничего против, если мы вдвоем будем жить в моей комнате. У меня просторно, южная сторона.
– Прекрасно, – кивнул Аввакум. – У меня слабость к комнатам, обращенным на юг. Два окна моей будущей квартиры расположены с южной стороны. Но я очень плохо сплю, у меня очень обострен слух, и я не выношу храпа. Чуть только услышу, что кто-то захрапел, на меня тут же нападает ипохондрия…
Бай Гроздан нетерпеливо пожал плечами, но смолчал.
– Я не храплю, – неожиданно отозвался Кузман Христофоров. Все почему-то вздрогнули и как по команде смолкли. Возобновил разговор Аввакум.
– Большое спасибо за добрые чувства, – сказал он, напряженно всматриваясь в лицо Христофорова. – Я бы с удовольствием поселился вместе с таким замечательным горным инженером. Я всегда уважал горных инженеров.
Но ты, дружище, имеешь обыкновение бормотать во сне, верно? Так что весьма сожалею.
– Не стоит! – сказал Кузман и налил себе вина. Снова наступило молчание.
– Ваша милость, как я вижу, любит удобства, – заговорил, пристально вглядываясь в лицо Аввакума, бай
Гроздан. – Такая комната есть у Балабаницы: просторная, с тремя окнами, на втором этаже – тихая независимость!
– У Балабаницы? – лукаво взглянул на него Матей Калудиев и подмигнул.
– Эх ты! – нахмурился Ичеренский. Он отщипнул кусочек мякиша и принялся сминать его пальцами.
Бай Гроздан посмотрел в его сторону, и на лице его вдруг появилось выражение, какое бывает у человека, понявшего, сколь непростительную ошибку он допустил. Он хотел было что-то сказать и открыл уже рот, но потом опустил голову и не издал ни звука.
Матей Калудиев присвистнул и повернулся к окну.
– Что, эту удобную комнату вы уже кому-нибудь пообещали? – спросил Аввакум.
Мы переглянулись. На столь лобовой вопрос определенно должен был ответить Ичеренский. В конце концов, мы уже уполномочили его быть старшиной нашего стола.
Так и получилось.
Ичеренский откашлялся и взял слово.
– Тут дело несколько особое, – сказал он. – Бай Гроздан упомянул про комнату Балабаницы. Комната эта действительно имеет ряд удобств, это верно.
– Да и сама Балабаница кое-чего стоит, – лукаво подмигнул Матей Калудиев.
– Тут шутки неуместны! – одернул его Ичеренский. Он немного помолчал. – Но есть и одно неудобство: неизвестно, что может статься с человеком, который ее снимал!
– Будьте спокойны, – сказал Аввакум. – Этот человек едва ли скоро выйдет из тюрьмы.
Мы все уставились на Аввакума. Лицо бай Гроздана утратило жизнерадостность, а по губам Кузмана Христофорова скользнула какая-то злорадная и в то же время страдальческая усмешка.
Боян Ичеренский шумно высморкался в платок, хотя все мы знали, что никакого насморка у него нет.
– Его непременно повесят, – с веселой улыбкой повторил Аввакум. Он закурил сигарету и удобно устроился на лавке. – Секретарь окружного совета рассказал мне об этом учителе. Методий или как его…
– Методий Парашкевов. – буркнул я.
– Именно… Человек во всем сознался от начала до конца.
– Странно, – сказал Ичеренский.
Бай Гроздан тяжко вздохнул. Как будто не Парашкевова должны повесить, а его самого.
– И подобный субъект сидел тут, за этим столом, среди нас! – вдруг воскликнул капитан Калудиев и, стукнув кулаком по столу, схватился за кобуру.
От удара кулака, которым он мог свалить теленка, рюмка Кузмана Христофорова подскочила, и вино, пролившись на стол, полилось ему на колени. Однако он даже не шелохнулся.