Я чувствую то же, что чувствовал бы тщедушный, близорукий мальчишка, стоя рядом с могучим Спартаком. Это очень неприятно, потому что мне уже тридцать лет, рост метр семьдесят три и рекордные надои Рашки даже при ее огромном вымени – как-никак моя заслуга. Это чувство, как я уже сказал, не из приятных, но избавиться от него у меня недостает сил. Разумеется, если все наши коровы станут такими же высокоудойными, как Рашка, и если доктор Начева, встречая меня, перестанет смеяться, тогда, быть может, я не буду в его присутствии чувствовать то же, что чувствует тщедушный, близорукий мальчишка, стоя рядом со Спартаком. Во всяком случае, так мне кажется.
Когда я говорю об Аввакуме, мне, естественно, хочется быть объективным, но из-за уже перечисленных обстоятельств, да и по другим причинам мне это не удается.
Лучше всего, если я и впредь буду выступать в роли беспристрастного летописца.
Я должен сделать лишь одно замечание. Замечание это пустячное и не имеет прямого отношения к рассказу. А
именно: тому, что говорит обо мне Аввакум, не следует верить. Не следует потому, что у него вообще ошибочное представление о моем характере. Так, например, он считает, что я романтик, даже поэт, застенчивый мечтатель, но во всем этом нет ни грамма правды. Я ветеринар крупного участка, и на его территории, как я уже говорил, нет ни сапа, ни куриной чумы. Да и корова Рашка свидетель, хоть и бессловесный, что я свое дело знаю. Ну, а раз так, то о какой поэзии, о какой романтике может идти речь! А его утверждение, что я застенчивый мечтатель, совершенно беспочвенно. Когда доктор Начева стала водить дружбу с капитаном, я тут же прекратил прогулки но дороге в Луки.
А ведь на такой решительный шаг не способен ни один застенчивый мечтатель. Когда же капитан убрался восвояси, я опять возобновил прогулки как ни в чем не бывало. О какой застенчивости может тут идти речь?
Совершенно очевидно, что у Аввакума ошибочное представление о моем характере. Но я на него не сержусь –
кто на свете не ошибается? Даже гениальный Шерлок
Холмс и тот ошибался.
Балабанице уже давно стукнуло тридцать, но с виду даже самый отчаянный скептик не дал бы ей больше двадцати пяти: высокая, пышногрудая, со стройными бедрами, тонкая в талии. Рот у нее маленький, а темные глубокие глаза всегда влажны, как у косули в весеннюю пору.
Муж ее, бай Балабан, был мастером на сыроварне; пять лет назад он скоропостижно скончался от разрыва сердца.
Соседки, женщины завистливые, утверждали, что в его преждевременной смерти повинна сама Балабаница, потому что она, мол, в любви ненасытна, как ламия6. Но разве бывает, чтобы о молодой и бездетной женщине не злословили болтливые кумушки? Сколько времени им кололи глаза два кунтушика, которые ей справил Методий Парашкевов! Не потому ли они столько шушукались и злословили? Но все это, так сказать, мелочи частного характера. Балабаница слыла на сыроварне работягой; у нее всегда было много трудодней; зарабатывая достаточно, она не торопилась вторично выходить замуж. Это была женщина сноровистая во всяком деле и очень жизнерадостная.
6 Ламия – в болгарском народном творчестве сказочное существо с собачьей головой и змеиным хвостом
Когда бай Гроздан и Аввакум вошли к ней во двор, а затем в сени и остановились перед распахнутой дверью, ведущей внутрь дома, Балабаница, присев на корточки, мыла блестящий бидон. Сидя к ним спиной и подавшись вперед всем своим гибким телом, она ловко орудовала щеткой. Ее черная шерстяная юбка немного приоткрывала ноги выше колен, и смущенный бай Гроздан дважды кашлянул. Аввакум же оставался совершенно спокойным. Балабаница услышала лишь тогда, когда председатель кашлянул в третий раз.
Она поднялась и с улыбкой отвела прядку черных волос, упавшую ей на лоб.
– А ты почему не на работе? – спросил с напускной строгостью председатель.
– Сперва следует поздороваться, – отрезала Балабаница, искоса поглядывая в сторону Аввакума, – а тогда уж и спрашивать! Неужто со вдовой здороваться не стоит?
– Ну, будет тебе! – нахмурившись, сказал бай Гроздан.
Аввакум тотчас же подал ей руку, и хозяйка протянула свою, хотя та и была мокрая.
– Здравствуйте! – Аввакум энергично потряс ее руку. –
Бай Гроздан сердит потому, что я не дал ему доесть обед.
Тут виноват я.
– Так почему же ты не на работе? – упорствовал председатель, но уже без прежней строгости в голосе.
– Я во второй смене, бай Гроздан, – ласково взглянула на него Балабаница. – Потому-то я и дома. Добро пожаловать, заходите! – пригласила их хозяйка и пододвинула к очагу стульчики.