– Только одну? – спросила она.
Аввакум кивнул головой.
– Не такая уж я песельница, – вздохнув, сказала Балабаница. – Но раз ты просишь – так уж и быть! Сегодняшний вечер ты в моем доме хозяин.
Она склонила набок голову, словно читая невидимые строки на черном своде очага, потом, прикрыв глаза, запела:
Девушка-раскрасавица,
Правду узнать хочу я,
Правду открой, скажи мне:
С неба ль ты к нам упала,
Из-под земли ль явилась?
Нет тебя лучше на свете,
Белолицей и румяной,
Румяной и черноокой.
Балабаница помолчала мгновение, потом отвела глаза от очага, взглянула Аввакуму в лицо и лукаво усмехнулась.
Ой, молодец, ой, разудалый,
Ни с неба я не упала,
Ни из-под земли не явилась.
Мать родила меня, парень,
Парным молоком поила,
Черным виноградом кормила,
Хмельным вином угощала.
От молока белолица,
В очах моих цвет виноградин,
Вино дало мне румянец.
Она наклонилась, чтоб перевернуть в очаге головешки; при этом вырез ее ситцевой блузки широко открылся.
– Ты, наверно, тоже была, как лесная русалка, – сказал
Аввакум.
– А нешто я сейчас нехороша? – стрельнув глазами, спросила Балабаница, и блузка на ее груди туго натянулась.
– Наоборот, сейчас ты стоишь двух русалок, – засмеялся Аввакум. Он чувствовал, что глаза его говорят больше, чем нужно, и потому зевнул с видом усталого человека, расправил плечи и встал.
– Ты что ж, уходишь? – спросила Балабаница, глядя на него со своего стульчика с грустью и удивлением.
– Нужно, – сказал Аввакум, – обещал своим приятелям-геологам зайти.
Она ничего не сказала. Посмотрела рассеянно на огонь, на клокотавший котелок и чуть слышно вздохнула.
У Аввакума сжалось сердце: в этой просторной комнате, празднично освещенной буйным огнем, Балабаница выглядела очень одинокой.
– Я могу и не ходить, – сказал Аввакум.
Она посмотрела на него снизу вверх и кротко улыбнулась.
– Ступай, а то будут тебя зря дожидаться! Я перекушу немного и лягу спать. Чего ради томиться тебе одному дома?
23
Утро выдалось холодное, мглистое. Аввакум натянул теплый свитер и подумал: куртку надеть или плащ? Куртка удобнее, но он предпочел плащ – в нем глубокие внутренние карманы, в которые вмещалось все самое необходимое. Балабаница уже ушла.
Отворяя калитку, Аввакум усмехнулся. «От молока белолица, в очах моих цвет виноградин, вино дало мне румянец», – вспомнил он слова песни и снова усмехнулся.
А в сердце, сам не зная почему, чувствовал непонятную печаль.
Сегодня бай Марко накормил его парой вареных яиц и куском брынзы. Аввакум расспросил его, где живут геологи. Потом, когда полез в карман, чтоб достать деньги, усатый момчиловский метрдотель пренебрежительно махнул рукой.
– Слушай, парень, – сказал он ему, – зачем тебе каждый раз беспокоиться и меня затруднять? Мы с твоими приятелями завели тут такой порядок: каждый в начале месяца платит наперед одну сотенную, а я даю ему блокнотик. Он каждый день записывает расход, а когда приходит тридцатое число, я предлагаю ему подсчитать: если дал больше денег – возвращаю, если мне должен – беру с него разницу сверх ста левов. И ему удобно и мне облегчение.
Хочешь, и мы с тобой договоримся так же?
Аввакум пожал плечами: ему, мол, все равно.
Бай Марко достал из-под стойки несколько блокнотиков и подал ему. Это были обыкновенные блокнотики, с бумагой в клеточку. На обложке первого было написано химическим карандашом: «Кап. М. Калудиев». Половина страниц блокнота была исписана нечетким почерком аптекарей. Второй блокнот принадлежал Кузману Христофорову. Этот мрачный и замкнутый человек писал крупными красивыми закругленными буквами, как настоящий художник-каллиграф. «Даже не верится», – подумал Аввакум. В третьем блокнотике были записи Ичеренского.
Его сильная рука писала четко, но буквы были мелкие-мелкие. Каждая строчка в этом блокнотике напоминала нитку самого мелкого бисера, какой только можно найти в сельской лавке. «Попробуй определи характер по этим почеркам», – усмехнулся Аввакум и бросил блокнотики на стойку.