Не успела Бэт закончить фразу, как Альбрехт принялся изображать старческое помешательство, помноженное на беспамятство. Староста закашлялся и скривился, согнул колени, закатил глаза, сгорбился, словно придавленный грузом многих лет, тяжкими заботами, немыслимыми и непосильными трудами. Скользя взглядом по носкам туфелек Бэт, раскрыл рот. И, пуская пузыри из слюны, начал бессвязно бубнить, не отворяя двери полностью, просунув лицо в щель между дверью и дубовой рамой:
- Хорошее... хорошее дело то... хм, хм.. Хунгард-то, чего же... ну хм, хм... молодость, прекрасная пора... помнится, бывал я в Перевернутом Шлеме... супруга владельца экая была славная молодуха... делает нам глазунью, а сама так и виляет, так и виляет бедрами... к плите наклоняется, и гнётся, гнётся, словно груди свои обширные в нашей-то глазунье извозить хочет... а ляжки-то у неё были что у кобылы-двухлетки... а лицо кроткое, как у овечки... словно сам похотливый сучий сын Кром-Катор овладел мною... хватаю её, значит, за талию, и мчусь к выходу, что есть силы... силен я был в те годы, помню, мог жернов поднять, пугать им кур да петухов на мельничном дворе-то... молодость, молодость... обуяла меня похоть великая... бегу с трактирщика женою на плече, народ кричит, вскакивают со скамей, меня ловить значит... а я по столам, по столам прыгаю, словно гордый горный козел... добежал с девкой на плече до выхода, сил то у меня была прорва в те времена.. а ума вот лишь к старости своей глубокой и несчастной нажил... бегу значит, рукою задницу-то её упругую придерживаю на плече, а другой пьяниц Хунгардских расталкиваю, кому в зубы, кому в лоб... пробиваюсь к выходу, летят в меня кружки да тумаки... пробился почти, к выходу-то, да ума-то задницей вперед вынести девку не было... украл бы и был таков... я парнем-то был самых честных намерений... потом женился бы, как пить дать... пробился значит к выходу... а жена трактирщика-то ерзает, верещит... нет чтобы лежать мирно на плечах моих могучих...повернулась поперек дверей телесами-то своими.. вбгеаю-то я в двери... да как приложу её головой о петлевой брус-то... на котором двери держаться, со звоном да громом... дверь аж слетела... Хунгардские-то плотники известные проходимцы, две доски приложат, плюнут - пусть держится... экие право, подлецы, не ровня нашим умельцам... гром, пыль, чад, крики, ругань... а молодке-то этой хоть бы что, еще добрее стала, невиданной страстью к законному мужу воспылала и великой любовью прониклась... с тех пор и пошла поговорка в Хунгадре - "клятве верности не верь, приложи жену о дверь”... а после держали меня месяц в Хунгардском остроге... а со мной, помню, в остроге сидел пройдоха, развратник и пёсий вор Карлюс Собаколюб... послушай-ка славную песенку, которой он меня научил: “воруй собак, пинай бродяг, кури табак, ласкай дворняг”... видишь, милая Бэт, как славно и складно и презабавно - спой со стариком “воруй собак, пинай бродяг, кури та..”
Во время этой бессвязной речи, Бэт то и дело открывала рот, желая требовать золота. Но хитрый Альбрехт каждый раз точно и умело обрушивал на девицу очередную порцию несусветной чуши, не давая ей вставить и слова. Наконец, терпение наследницы рода бедных, но бравых и честных Куккенхольмов, лопнуло. Бэт схватила старика за бороду, приблизившись губами к его уху, завизжала, дрожа от ярости и возмущения:
- Тр-р-р-р-р-рии золотых!!!
Альбрехт закатил глаза, схватился за сердце, решив сделать вид, что его хватил удар - и притвориться мёртвым. В старом скрипучем сундуке, под шкафом сельского старосты, не было и сорока серебряных гульденов. Несколько вёсен назад, разбойники, промышляющие грабежом на лесных дорогах, явились в Гнилые Корешки за лёгкой добычей - и были ошеломлены скудностью деревенской казны. Их главарь расчувствовался при виде напускной бедности сельского старосты, подарил Альбрехту сломанный серебряный барометр, распорядился своим людям поймать нескольких кур и собрать яйца в качестве провизии, а затем разбойники отправились ловить удачу на дорогах в Старых Соснах.
Но в Гнилых Корешках можно было услышать звон монет. В деревню заезжали торговцы и платили золотом за холщёвые мешки с болотными травами, редкими мхами, светящуюся зеленым светом заплесневелую кору дубов. За тёмные банки с пойманными болотными огоньками - а затем втридорога продавали этот товар колдунам и заклинателям, лекарям и алхимикам. За каждый обоз, уехавший с деревенской площади, торговцы платили золотую монету в деревенскую казну.
В Гнилые Корешки наведывались охотники за сокровищами, расхитители гробниц, проходимцы всех сортов и мастей, в надежде найти древние богатства, сокрытые в склепах и курганах бескрайнего Виттенмортского Кладбища. Амбиции большей части этих пройдох не простирались дальше пары серебряных колец, снятых с истлевших пальцев покойников. Каждый, входящий в древние кладбищенские ворота, платил смотрителю, и получал “Галчонка” - свиток с печатью Императора Ушпатита и рисунком галки, держащей в клюве кольцо. Свиток давал право расхитителям гробниц продавать их добычу. Торговля свитками приносила больше монет, чем торговля травами - воры и разбойники запасались “Галками” еще охотнее, чем кладоискатели. Император Ушпатит издал указ рубить руки ростовщикам и купцам, если те покупали драгоценности, новое и древнее золото, Виттенмортские диковинки, не требуя у покупателя “Галчонка” за каждые пять золотых.