Когда с маминого завода пришли две женщины и стали что-то говорить ему жалостливыми голосами, он не сразу их понял.
— Как не вернется? — переспросил он.
— Вернется, родимый, вернется, только не скоро. Немцы, видишь, отрезали их, все дороги перехватили.
— Где же она?
— Кто знает, родненький? Может, у колхозников схоронилась, может, с нашим войском отходит. Скоро узнаем, пришлет весточку. А ты вот что, сынок, собери вещички, которые поценней, и квартиру на замок. Завтра с нами поедешь.
— Куда?
— Далеко поедем. Завод наш эвакуируется, вот и ты с нами, не пропадешь.
Шурик опустил голову и решительно отказался:
— Не поеду.
— И не говори глупостей, — заговорили обе женщины сразу. — Сейчас же собирайся.
— Не поеду. Я буду здесь ждать маму и… письма от папы.
Сколько ни уговаривали его женщины, он твердил свое.
После их ухода Шурик долго сидел неподвижно, уставившись в серые паркетины давно не натиравшегося пола. Где мама?.. Что значит — немцы отрезали? Что теперь делать?
Шурик встал, увидел на вешалке старенький мамин халат с белыми пуговками и спрятал в его складках лицо.
Опять воздушная тревога. Сколько их уже было за последнее время! Казалось, можно уже привыкнуть к этому заунывному, угрожающему вою сирены. Но, как и в первый раз, сердце тоскливо сжимается и начинает биться так же часто и настороженно, как метроном в репродукторе. Время сбивается со своего ровного, неприметного шага и распадается на отдельные секунды томительного ожидания.
Шурик мог пройти по всем чердакам с закрытыми глазами. Он знал каждую балку, каждый стояк дымохода, каждый лаз на крышу. И на этот раз он обогнал женщин, отдыхавших на каждой площадке, и первым очутился на крыше.
В такие минуты Шурик воображал себя альпинистом, одолевающим неприступную горную вершину. Разве не похоже на панораму высокогорья это нагромождение крыш, тянущихся до самого горизонта? Крыши то поднимаются ввысь, то полого уходят вниз, обрываясь над пропастями улиц. Круглые башенки и острые шпили похожи на обледенелые пики. Горный ветер гудит в окошечках толстых дымовых труб. От только что нагревшейся за день кровли тянет уютным теплом остывающей печки.
Шурик сидел на выступе чердачного окна и без всякого интереса смотрел вниз, на затихшие улицы. Сейчас по радио прозвучит сигнал отбоя и опять придется спускаться вниз с назойливой, безответной мыслью: что делать?
В райкоме комсомола, куда он прибежал на другой день после разговора с посланцами маминого завода, девушка-инструктор похвалила его за помощь группе МПВО и сказала:
— В армию тебе рано, эвакуируйся с заводом.
А когда он заявил, что из Ленинграда не уедет, девушка пожала плечами и нетерпеливо бросила:
— Ну, тогда, Орехов, жди. Когда понадобишься — вызовем.
Ее осаждали другие парни и девушки, да и разговаривать с ней больше было не о чем.
Ждать. Он и так ждал. Ждал писем от папы, ждал хоть каких-нибудь известий от матери. Как трудно ждать, когда не знаешь, сколько пройдет времени, пока окончится ожидание.
Гулкие раскатистые выстрелы заставили Шурика вздрогнуть. Все изменилось в одно мгновение. Стреляли со всех сторон. Невидимые зенитки без передышки били в ясное, сумеречное небо, и десятки комочков белого дыма появлялись и исчезали на огромной высоте.
— Налет! — прошептал Шурик и встал во весь рост. Сквозь трескотню выстрелов он услышал завыванье немецких самолетов. Потом он увидел их тонкие черные силуэты. Их было много. Они шли над городом. Зенитные снаряды рвались около них, а они всё надвигались.
Выстрел прозвучал рядом, как будто у самого уха. Шурик даже услыхал шипенье пролетающего снаряда. И, только увидев взвившуюся дымчатую змею с ярко-зеленой сверкающей головой, он понял, что это не снаряд, а ракета. Он с интересом проследил за ее полетом и вдруг сообразил, что это стрелял ракетчик, враг, помощник немецких летчиков. Стрелял рядом, из их дома, из чердачного окна, вон того, второго с краю. Оттуда потянулся хвост змеи.
Шурик ринулся к окну, соскочил на мягкий настил чердачного перекрытия и остановился. Глаза не сразу привыкли к темноте. В этом отсеке никого не было. Но второе окно было за поворотом. Сняв со столба длинные щипцы, Шурик побежал на другой конец длинного Чердачного помещения.
Послышались тяжелые торопливые шаги, и у поворота Шурик лицом к лицу столкнулся с Тихоном Фомичом. Ковыляя на своем скрипучем протезе, он запыхался и взволнованно спросил:
— Ты где был?
— На крыше. Я, Тихон Фомич…
— Видел?
— Ага, из нашего чердака стреляли.
— И мне показалось… В твоем углу никого?
— Нет, я думал здесь.
— Я от самой двери иду, никто не проходил.
Никакого другого выхода с чердака ракетчик найти не мог. Он должен был встретиться или с Шуриком или с Тихоном Фомичом. И тем не менее он исчез, будто в трубу вылетел. Обошли все отсеки, осветили фонариком самые темные углы — никого.
— Значит, ошиблись, — задумчиво сказал Тихон Фомич. — Наверно, с соседнего дома.
В это время грохот рвущихся зенитных снарядов переместился и словно повис над домом. Тяжелыми градинами падали на крышу осколки. Глухо дребезжали жестяные листы кровли.
Нарастающий пронзительный свист закончился резким ударом, и в нескольких шагах Шурик увидел маленькую зажигательную бомбу. Из нее выплескивались ослепительные желтые струйки огня. На чердаке стало светло и жарко.
— Хватай щипцами! — крикнул Тихон Фомич.
Шурик вспомнил все, что нужно делать. Щипцы были в руках. Щурясь от огня, он зажал стабилизатор и, подняв бомбу, понес ее к бочке с водой. Тихон Фомич засыпал песком оставшуюся лужицу огня. Вода в бочке забурлила.
— На крышу! Быстрее! — громко командовал Тихон Фомич.
На крыше разгорались еще четыре бомбы. Вокруг них пузырилась вскипевшая краска. Шурик толкнул одну щипцами, и она покатилась к железной решетке, со всех сторон ограждавшей крышу. Шурик сполз за ней по соседнему листу и, подхватив за стабилизатор, перебросил вниз, на пустырь.
Тихон Фомич, женщины из команды МПВО и Славик, перебравшийся с другой стороны, справились с остальными.
Грохот зениток отдалился и вскоре затих. Прозвучал сигнал отбоя тревоги. Улицы заполнились народом. Далеко за Московским вокзалом поднималось с земли красноватое облако большого пожара.
Писем не было. Тетя Лиза эвакуировалась еще в июле. Чувство одиночества стало привычным, неотделимым от войны, от бомбежек и обстрелов.
Шурик заглянул как-то в свою школу. В классах стояли койки. На дверях учительской висела бумажка с надписью: "Перевязочная". Знакомая нянечка сказала, что в школе устроили госпиталь и ее взяли санитаркой.
Звонил Шурик Виктору. Но чей-то сердитый голос ответил:
— Нет на месте. Он детскими делами больше не занимается.
Жил теперь Шурик у Славика. Мама Славика была на казарменном положении, приходила редко, и они жили втроем в одной маленькой комнате. Бабушка их кормила, но с каждым днем все больше хмурилась, вздыхала и косо поглядывала на Шурика. Хлеб давно уже не лежал в общей тарелке. Бабушка каждому давала ломтик и предупреждала:
— До вечера не дам.
Все, чем бабушка кормила, было очень вкусно и очень мало. Шурик ел кашу только кончиком ложки, все равно она так скоро исчезала, что казалось, будто ее и не было. Шурик невольно косил глаза и сравнивал свою тарелку со Славкиной, свой ломоть хлеба и его. Славке бабушка давала чуть-чуть больше.
Есть хотелось все время — и до еды, и после. Шурик вспоминал разные блюда, которые готовила мама, и удивлялся, как он мог от них отказываться. Он хорошо помнил, как однажды сказал: "Мне макароны надоели"… Шутка сказать — макароны! Сейчас дали бы макаронину длиной в километр, он бы ее разом проглотил.
К себе домой он заходил редко. Но в этот день ему захотелось зайти. Кстати, ему нужно было выполнить наказ бабушки сложить в чемодан наиболее ценные вещи и снести к Славику.