Одна из полуобрушенных капитальных стен сильно накренилась и точно раздумывала — падать или еще постоять. Начальник спасательной команды, высокий мужчина в каске и сапогах, долго освещал фонариком ее широкие трещины и решительно сказал:
— Нужно валить, иначе бед наделает. Прошу всех отойти.
Он успел только закончить фразу и поднял руку, требуя тишины. Все, кто был во дворе, услышали тонкий не то стон, не то плач, доносившийся из-под горы битого камня, над которой нависла треснувшая стена. Звуки то совсем затихали, то становились слышнее.
— Там подвал? — спросил начальник команды, обращаясь к сбившимся в темноте людям.
— Кочегарка, — ответил дядя Леша.
Кто-то, видимо, не успел добежать до бомбоубежища или понадеялся на своды кочегарки и спрятался там на время налета. Сколько там человек? Кто именно? Никто на эти вопросы сейчас ответить не мог. Да никто их и не задавал. Ясно было главное — погребены живые люди и их нужно спасти. Стену нельзя было трогать. Обвалившись, она могла окончательно разрушить свод кочегарки.
Начальник команды расставил людей двумя длинными цепочками, и вот из рук в руки стали передавать кирпичи, доски, которые осторожно, без рывков снимали с холма, закрывавшего доступ в кочегарку.
Виктор спустился с чердака расстроенный и возбужденный. Его уже поджидали приехавшие на машине военные. Он что-то доложил им, и они разошлись по соседним подъездам и дворам.
— Что, дядя Витя, не нашли? — спросил Шурик.
— Ушел… А он тебе ничего не сломал?
— Нет… Там кого-то завалило, дядя Витя.
У стены работу по расчистке завала приостановили. Два человека, лежа, пытались что-то разглядеть в темноте. Виктор присел на корточки рядом с ними.
Из узкой черной щели, открывшейся на уровне земли, слышался теперь уже отчетливо различимый детский плач. Луч фонарика не мог пробить темноту подземелья и освещал только тяжело нависшую над щелью изогнувшуюся и треснувшую балку. По-видимому, это было окно в кочегарку, раздавленное и осевшее под тяжестью обрушившихся пяти этажей.
— Больше трогать нельзя — рухнет, — сказал начальник команды, поднимаясь с земли. Он сдвинул на затылок каску, закурил, и Шурик увидел его лицо, густо запудренное пылью. — Что будем делать? И в щель не пролезть и расширить нельзя, все на нитке держится.
Женщина-врач, только что приехавшая на санитарной машине, начала снимать с себя халат и пальто.
— Вы куда? — строго спросил ее Виктор.
— Я пролезу.
— Никуда вы не полезете. Ширина щели двадцать два сантиметра.
— Вы не имеете права меня задерживать, — там раненые.
— Никуда я вас не пущу. Вы не только сами погибнете, но и тех погубите.
Шурик наконец понял суть спора женщины с Виктором. Он почувствовал, как в голове его прояснилось, ноги окрепли, будто его разбудили после крепкого сна. Он стащил с себя теплую куртку и двинулся к щели:
— Я пролезу.
Начальник команды схватил его за плечо:
— А ты еще откуда взялся?
— Я из штаба молодежного отряда. Дядя Витя меня знает. Я не боюсь.
Начальник зачем-то пощупал его руки, потрогал голову, посмотрел на щель и вопросительно поднял глаза на Зубова. Виктор молчал. Он прислушивался к слабому голосу плакавшего ребенка.
— Я пролезу, вот увидите, — твердил Шурик. — Товарищ Зубов, почему меня не пускают? Я не боюсь.
Начальник команды отпустил плечо Шурика и сказал:
— А что ж, пусть попробует.
— Пусть попробует, — повторил Виктор. — Только вот что, слушай меня внимательно. Спускаться будешь на животе, ногами вперед. Подадим веревку, будешь за нее держаться. Голову прижимай к земле. Главное — не задень чего. И когда спустишься, прежде чем сделать шаг — посвети кругом фонариком. Никаких крупных камней и досок не трогай. Запрещаю! Понятно?
— Понятно.
— Даже если под ними увидишь человека. Ни в коем случае!
— Да.
Виктор сам осмотрел одежду Шурика, тщательно оправил его рубаху и брюки, чтобы ничто не могло зацепиться за какой-нибудь выступ.
— Полезай, — приказал он сердито.
Шурик просунул в щель ноги и медленно стал спускаться. Веревка не понадобилась, — пол кочегарки оказался совсем близко. Шурик включил фонарик. Передняя стена помещения, где находилась дверь, была завалена. Над головой зияла огромная трещина с рваными красными краями. Справа, у стены, засыпанные штукатуркой и мелкими камнями, лежали две девочки.
Шурик кинулся к ним, и на первый его стремительный шаг кочегарка откликнулась угрожающим треском. Над головой зашуршало, посыпалось, и тяжелый камень, упавший с потолка, больно задел плечо. Опять все стихло. Медленно, на цыпочках, точно боясь разбудить кого, подвигался Шурик к засыпанным девочкам. Он узнал их. Это были дочки дворничихи — девятилетняя Вера и маленькая Нюшка. На Шурика смотрели большие заплаканные Верины глаза. Увидев свет фонарика, она заплакала еще громче. Тихонько, горстями убирал Шурик мусор, засыпавший ее ноги и Нюшкины плечи. Хотя Нюшкины руки были теплыми, она молчала, как мертвая.
Когда Шурик поднял Нюшку на руки, Вера испугалась, что ее оставят, и взвыла:
— А меня, дяденька…
— Сейчас и за тобой приду.
Путь к окну освещали два фонарика, направленные со двора. Шурик просунул в щель Нюшкину голову, и девочку тотчас же подхватили. Шурик вернулся к Вере. Она протянула к нему тонкие руки.
— Берись за шею, — скомандовал Шурик.
Вера была тяжелее Нюшки, но нести ее было нетрудно. Они благополучно дошли до окна, и через секунду Вера была на дворе. Еще раз осветив фонариком кочегарку, Шурик ухватился за край щели, подтянулся и осторожно просунул голову и плечи. Четыре руки вцепились в него и выдернули наружу.
Виктор обрадованно ощупывал его и бормотал:
— Вот друг! Вот молодец! Вот друг!
Веру и Нюшку врачиха тотчас же увезла на своей машине. Повеселевший начальник команды громко распоряжался, готовясь повалить опасную стену. А Виктор дотошно выпытывал у Шурика все подробности о судьбе отца и матери.
— Понимаешь, какое дело, — оправдывался он, — столько было работы, совсем замотался. А тут передали, что ты звонил, я по дороге и забежал. Гляжу — одни развалины, подумал, что и ты там… Значит, квартиры нет?
— Нет.
— И вещички там остались?
— Нет, я чемодан унес, он у Славкиной бабушки. Их в другой дом увели…
Виктор что-то прикидывал в уме:
— Пойдешь со мной. Жену с сыном я эвакуировал, сам на казарменном, но в квартире одна бабка осталась, поживешь несколько дней, а там посмотрим…
В райкоме Шурик не сразу нашел нужную ему комнату. Здесь уже и следов не было той деловитой суеты, того многолюдья, которые он видел летом. На лестницах и в длинных коридорах — нежилая тишина. В какую дверь ни толкнешься — либо закрыта, либо открывается в пустой кабинет. По всему видно, что комсомольцы района вместе со своим штабом ушли на передний край города-фронта.
Услышав за дверью одной из комнат голоса, Шурик приоткрыл ее, увидел несколько человек за столом и подался назад. Но девичий голос окликнул его, и он вошел.
— Ты ко мне? — спросила девушка, сидевшая в пальто, накинутом на плечи и с поднятым меховым воротником.
— Мне к Тоне Кузьминой, — повторил Шурик имя и фамилию, названные ему Виктором.
— Садись. Ты откуда?
— Ниоткуда. — Шурик смешался и добавил: — Я — Орехов.
Девушка провела черной рукавичкой по колонке выписанных фамилий, поставила около одной из них галочку и сказала:
— Есть. Вот и этот товарищ к вам, — добавила она, обращаясь к своим собеседникам.
Их было не так много, всего трое — два парня и одна девушка. У парней были откровенно огорченные лица. Один из них искоса взглянул на Шурика, как-то обидно усмехнулся и насмешливо спросил:
— А свисток выдадут?
Тоня Кузьмина, не поняв или не приняв иронического тона, отвела рукавичкой прядь волос, закрывавшую ей правый глаз, и с привычным спокойствием очень уставшего, но терпеливого человека ответила: