А можно, если надо, этот припев подставить к лягушатам:
— Действительно, — сказал Бук, — твой припев подходит хоть куда. Запиши-ка его щепкой на дне ямы. Может, он пригодится и нашему стихотворению.
— Я не умею еще хорошо писать, — смутился Бориска. — Могу только с ошибками.
— Неважно, — сказал Бук. — Лишь бы не забыть. Потом разберемся.
И друзья снова сосредоточились, создавая стихотворение, которое никак не хотело создаваться. Наконец, кое-что придумалось. А поскольку это кое-что большинству не показалось плохим, то и решено было дальше не сочинять, потому что Бук сказал, будто ему гораздо легче вырыть четыреста самых глубоких ям, чем сочинить один стишок.
Читать поручили Сороке, которой и самой хотелось выступить.
Она прополоскала болотной водой клюв, чтобы не запинаться во время чтения, и прочла:
Пусть в глубокой яме злятся, Что не выбраться самим, Пусть лягушки веселятся, Прыгнув на головы им.
— Ничего, — сказал Бук. — Насколько я понимаю, получилось вполне предостерегающее стихотворение. Оно наверняка должно подействовать на охотников. Я думаю, что мы подождем ловить их в западню, а напишем это стихотворение малиновым соком на дощечке, которую прибьем к самому заметному дереву.
— А если охотники окажутся неграмотными? — спросил Бориска.
— Тогда придется договориться с экскаватором, — сказал Бук.
— И с трактором, — добавила Сорока.
— Ах! — сказала Машенька. — Я так и знала, что глубокая яма сразу не выкопается.
— Конечно, — ответил Бориска. — Все по-настоящему крепкое и долговечное строится не за один раз. К тому же я не могу больше работать — слишком много заноз засело в моих ладонях… Четыре… Пять… Десять… Двадцать две! — воскликнул он, выковыряв последнюю.
День начинает идти вниз
Это действительно было так, потому что тени от деревьев поехали в другую сторону, откуда позже приходит ночь.
«Пора возвращаться, — подумал Бориска. — Папа, должно быть, уже пришел с рыбалки, узнал, что я куда-то делся, и решил, будто со мной случилось несчастье. Наверное, они вместе с мамой сейчас бегают от одних наших знакомых к другим, а потом совсем испугаются и начнут вспоминать, кто и когда утонул».
— Мне пора уходить, — сказал он друзьям.
— Так рано? — удивился Бук. — Но ведь мы не нашли еще место, где росла рябина с пушистыми цветами.
— Неужели ты не можешь еще чуть-чуть задержаться? — спросила Сорока.
— Не могу, — сказал Бориска. — Знаешь, как тяжело бывает слушать, когда мама начинает выкрикивать: «Этот непослушный ребенок сведет меня в могилу» или: «В нашей семье растет не мальчишка, а какой-то жестокий эгоист! Он никогда не думает о родителях, всегда только о себе, о себе!» А папа! Он в таких случаях всегда принимает мамину сторону.
— …Хм… — сказал Бук. — Трудно тебе живется. Но поскольку ты все равно уже опоздал, можешь побыть с друзьями лишний час. Тем более что мы встречаемся не каждый день.
— Что ж, — вздохнул Бориска, — я, пожалуй, еще побуду с вами. Бук прав: неизвестно, когда нам снова удастся встретиться…
— Ура! — сказала Сорока. — Мы очень приятно проведем время, и Бориска не будет жалеть о том, что опоздал, даже если ему двадцать раз подряд придется услышать, что раньше дети были куда лучше, чем сейчас. И обязательно найдем родину рябины и поляну, где ночует солнце.
— За свою жизнь я видел очень много рябин, — сказал Бук. — И все они — с пушистыми цветами. Но Бориска говорит, что его рябина росла на склоне… Это, наверное, за третьим брусничником — в нашем лесу есть только один склон… Сейчас мы пойдем туда. Только вы немного подождете меня возле скрипящей пихты — я забегу в дупло за часами. Я выменял их у старой вороны на двух дохлых ершей.
И друзья отправились на родину рябины с пушистыми цветами. Впереди шел знающий дорогу Бук, за ним Бориска, сзади — Машенька. А Сорока то перелетала с дерева на дерево и поджидала друзей, то порхала над ними и стрекотала, стрекотала, стрекотала…