– Все это скоро кончится. За Киевом будет море, а в море всегда можно наловить рыбы.
Случалось, что они проходили мимо чешских деревень, основанных здесь колонистами, приехавшими в Россию уже очень давно. Кое-где их принимали с большим энтузиазмом, давая им вдоволь пищи, но большей частью попадались деревни, в которых все было закрыто и население которых поглядывало на проходивших гостей с родины только из окна и довольно неприязненно.
– Вот мерзавцы! – сказал учитель в одной такой деревне. – Голос крови в них совершенно не сказывается.
– Скряги, как все мужики, – подтвердил вольноопределяющийся, убедившийся, что со Швейком на чужбине не пропадёшь, и все время державшийся около него.
– Удивительно: мы чехи и они чехи, – и не дадут человеку даже картошки! Вчера вот только я сказал одной старушке, что двенадцать апостолов на Староместской площади с начала войны не ходят, и она мне за это дала кусок творогу. А вот эти даже и не спросят, как у нас там!
– Они тут – как все равно родственники одного Свободы из Нетеша у Ичина,
– заговорил Швейк. – Этот Свобода учился в Праге и стал учителем. А потом женился на дочери одной купчихи Цмераловой на Жижкове, где он квартировал. Ну, прожил он с ней двадцать лет, и она ему опротивела. Загрустил он – надоела ему постылая жизнь. Вот, когда наступили летние каникулы, он вспомнил, что хорошо бы поехать посмотреть на родной край: каким он теперь стал? Ну, сел в экспресс и поехал в Ичин, и чем дальше, тем больше умилялся. Он все воображал себе свой родной домик: как он стоит теперь в стороне, а вокруг все цветёт, зеленеет; он представлял себе, как собачка Орех, с которой он ходил в поле за мышами, будет лизать ему ноги, – одним словом, рисовал себе так, как это рассказывается в сказках про блудного сына, возвратившегося домой к отцу. А все люди говорят: «А, да это Франтик Свобода, что стал в Праге большим человеком. Ах, как жаль, что старик Свобода – царствие ему небесное… хороший человек! – не дождался этой радости!»
Так вот идёт он, значит, в деревню и видит – возле дороги старик Ирава косит ячмень. Господин учитель говорит трогательно по-простонародному: «Бог в помощь!»
Дедушка Ирава на это ему вежливо отвечает: «Для чего же бы это Бог стал впутываться в мои дела? Оставь ты его в покое, а пойди-ка, бездельник, и сам помоги мне! И так, наверно, все бока пролежал? Зря только проводите время!»
«Ну, этот человек выжил из ума и сделался злюкой», – подумал про себя Свобода.
И чтобы его задобрить, он подошёл ближе: «Дедушка, разве ты меня не узнаешь?»
Тут Ирава бросился на него с косой и закричал: «Пошёл вон, бродяга! Ты, что же, думаешь, я должен знать всех воров? Так их тут много шляется! У старого Моравца украли часы из жилетки, когда он косил и оставил её на меже. Не ты ли это был тут? Иди отсюда, иначе я позову ребят!»
Учитель подумал, что старик шутит, и, удручённый, пошёл в пивную. Там никого не было. Он заказал пиво, а содержатель пивной его спрашивает: «Вы, наверное, страховой агент? Или продаёте картины?»
Кабатчику, по фамилии Башня, Свобода признался, что он родом из этой деревни, что теперь он в Праге учителем и приехал посмотреть на родной край. Кабатчик ему: «Отца я вашего помню, он частенько ко мне ходил. Пил он только ром, сжёг внутренности и получил язву желудка. Хотя о мёртвых и не говорят плохо, но прохвост он был порядочный. Он ведь больше жил в суде, чем дома».
После этих слов пиво для учителя сразу стало горьким, и он направился к своему родному домику. Но на месте бывшего дома стоял огромный домище; перед домом на лавке сидит сестра учителя; увидев брата, она говорит: «Жаль, что мне нечего тебе дать. Хлеб у меня чёрствый, корова не доится… Ты тут останешься или уже сегодня уезжаешь? У нас тебя и положить-то негде. Дом новый и сырой. Детей у тебя нет? Нет? Вот хорошо – больше сбережёшь. Ах, как жалко, что мужа нет дома! Он собирался писать тебе письмо с просьбой прислать шесть сотенных. Ты не мог бы помочь нам купить корову, лошадь и телегу? Ужинать я бы тебе советовала пойти в трактир, дома я готовлю кое-как, ты и есть не станешь. А если ты там задержишься, то переговори и о ночлеге да возьми с собой и мужа; он будет очень доволен и часто будет вспоминать о своём дорогом шурине, как тот угощал его в трактире».
В общем, этот учитель оказался в Праге в тот же вечер и весь месяц потом ходил в глазную клинику, потому что на обратном пути у него от слез разболелись глаза.
Швейк подошёл к избе, в которой за окном виднелось красное лицо здоровой девки, удивлённо смотревшей на толпу, показал ей язык и пошёл дальше. В избах можно было видеть семьи, сидевшие за столом за закрытыми наглухо дверями.
К Киеву подошли в воскресенье утром. Не доходя до города, их разместили в большой, широко раскинувшейся деревне, где хорошо накормили. В половине второго ночи их разбудили и погнали в Киев, колыбель и жемчужину Украины.
Никогда в жизни Швейк не видел такого огромного города. От семи утра до трех часов дня они проходили по улицам, окружённые густыми рядами войск, и не могли выйти из города. Дома и домики стояли бесконечными рядами, а перекрёстков нельзя было и счесть.
Огромные толпы народа глазели на них с тротуаров, и всюду был слышен радостный говор:
– Вон пленных ведут! Опять наши много забрали!
На что городовые, дополнявшие конвой, шедший шпалерами возле пленных, отвечали:
– Очень много! Скоро война кончится. Победим врага!
Если пленных удивляли обширные пространства России, поля, луга и леса, которые они прошли, то величина Киева их просто поразила… Люди, имевшие кой-какие знания или думавшие, что они обладают географическими познаниями о России, были совершенно сбиты с толку. В одиннадцать часов учитель сказал:
– Это невозможно, ведь это же Киев. А в Киеве около восьмисот тысяч жителей. За то время, что мы идём, мы могли бы пройти шестимиллионный Лондон. Иначе тут должна быть только одна улица!
– Через одну улицу мы шли уже два раза, – говорил кто-то за ним. – Я это узнал по одной вывеске; там было написано по-русски и по-французски. Это какая-то французская фирма.
– Так это, наверное, было отделение в другом квартале? – спрашивал вольноопределяющийся.
– Не, не, не… тот самый дом, и магазин был тот самый, – отвечал ему решительно и определённо голос.
– Ребята, – раздался голос Швейка, – по одной площади мы проходили пять раз! Это та самая, посередине которой стоит памятник. Но каждый раз мы туда приходим с другой стороны и по другой улице; фирмы-то там, правда, другие, но памятник тот самый. Они ещё нас будут водить долго; черт возьми, они над нами издеваются!
Швейк не ошибся в своих предположениях: так было на самом деле. Когда неудачи постигали русские войска на фронте, генеральный штаб, желая в тылу успокоить русскую общественность, переводил с места на место огромные массы пленных, как переносит кошка котят, чтобы показать свои успехи на фронте.
Это был очень простой и оказывавший великолепное действие трюк; генеральный штаб считал пленных с самого начала войны и помещал в газетах сведения, что количество пленных, взятых в такой-то и такой-то битве, достигло таких-то и таких-то цифр, заканчивавшихся обычно четырьмя, пятью или шестью нулями.
Огромные поезда с пленными, перевозимыми от станции к станции, и бесконечные их ряды, проходившие по улицам больших городов, газетные сообщения – все было направлено на то, чтобы поддержать бодрое настроение населения, начинавшего относиться отрицательно к войне, что заметил даже бравый солдат Швейк, сказав:
– Ну, им тоже по горло надоела эта война! Штабы и информационные бюро всех государств работали одинаково; в Австрии часто коротко и сухо сообщалось, что «наши войска перед превосходящими силами противника отошли на заранее подготовленные позиции», оцениваемые военными специалистами, как неприступные. А через три дня с этих неприступных позиций удирали изо всех сил, между тем как пространное информационное сообщение гласило: «Взводный командир Вацлав Крупичка взял в плен шесть яростно оборонявшихся русских, что свидетельствует о геройстве и отваге австрийских войск и о твёрдой решимости не уступать неприятелю».