– Смотрите, пока я не вернусь, не сожрите лекарство!
– Он хочет его сожрать сам, – сказал задумчиво пискун, на что Горжин ответил:
– Такая печёнка с луком вовсе не плоха! В Праге порция стоит пятнадцать крейцеров. Но её можно есть и без лука.
– Только она не горячая, – отдал должное печёнке Швейк и продолжал: – От неё уже пар не идёт. А глаза ближе к печёнке я наклонить не могу, придётся её поднести к глазам, да кроме того, мы ведь последняя десятка, после нас уже нет никого. – Он взял кусок и поднёс его к глазам: – Вот, если так, то это помогает. Я теперь хорошо вижу!
– Видимо, – сказал пискун, – и мне придётся сделать так, чтобы спасти свои глаза. А что ты жуёшь, Швейк?
– На одном куске оказалось сало, а сало вредит глазам, так я его съел.
– Братцы, подносите печёнку поближе к глазам! – закричал Горжин.
И под одеялом раздался равномерный хруст пожираемой печёнки, головы стукались друг о друга, все нагибались над тазом. А когда Швейк через секунду попробовал взять ещё кусок и полез в таз, то его рука встретилась там с девятью другими руками, вылавливавшими в воде остатки.
– Это мне напоминает случай с пани Гузвичковой, – сказал Швейк. – Её муж был выбран городским советником, и она решила отпраздновать это событие устройством большого вечера. Она пригласила десять гостей, купила двенадцать котлет, приказала прислуге изжарить их и подать на стол к ужину с картофельным салатом. Из приглашённых пришло только девять. Ну, каждый взял себе по котлетке, а двенадцатая осталась сирота сиротой на тарелке, и хозяйка ею угощает каждого. Но гости, все люди интеллигентные, с хорошим воспитанием, отказывались. Конечно, они были голодны. Ведь известно, что такое городские советники – им по быку мало! Но они не подавали и вида и только рассказывали о том, как они будут работать на благоустройство Праги, и вдруг – хлоп! Электричество потухло. Пани Гузвичкова звонит прислуге, чтобы та принесла лампу, ну, а пока что им пришлось сидеть в темноте. И вдруг в столовой раздаётся страшный крик. В этот момент вспыхивает электричество, и перед глазами всех предстала ужасная картина: пани, прикрывая котлету, держала на тарелке руку, в которую было воткнуто десять вилок! Да, такие вещи в темноте случаются; вот так и у нас – темно, да к тому же мы – слепые. Теперь, братцы, тихонько давайте расходиться.
Едва они разошлись, как Баранов, узнав, что печёнка съедена, принялся колотить на кухне повара.
Пощёчины, которые Баранов закатил повару, оказались роковыми для вороватого начальника. Повар пожаловался в Будслав, где воинский начальник разъяснил, что печёнка после лечебной процедуры должна быть отдана пленным, и послал об этом донесение в Витебск; через неделю чиновника отозвали и на его место назначили полковника Александра Алексеевича Головатенко.
НОВОЕ НАЧАЛЬСТВО
Новому начальнику рабочей роты судьба не особенно-то улыбнулась. В мирное время он вёл весьма неопределённый образ жизни, а после мобилизации был призван в чине полковника в армию, из которой двадцать лет тому назад по экономическим соображениям (долги) должен был выйти в отставку.
Новый призыв в армию был последней улыбкой счастья для старого полковника, но вскоре его начали преследовать неудачи. Полк, которым он командовал на фронте, немцы забрали целиком, без единого выстрела, и он, случайно сохранив свою жизнь на благо России, должен был предстать перед военным судом. После суда его назначили комендантом какой-то консервной фабрики, консервные коробки которой, в результате его махинаций с мясом, приходили на фронт полупустыми. В конце концов его вновь вызвали в Петроград на исповедь. Но и на этот раз суд «снизошёл» к нему, и его вновь назначили начальником двухсот оборванных, работавших на постройке дороги пленных.
В Островок он приехал ночью и, приняв командование, сейчас же вытряхнул бедного Баранова из занимаемого им помещения, а рано утром его денщик искал по всей деревне цыгана-парикмахера, чтобы тот остриг и побрил приехавшее новое начальство, прежде чем оно решило представиться роте.
Напрасно Швейк отказывался, уверяя, что он бреет только себя. Денщик взял его за шиворот и потащил за собою:
– Ты не пойдёшь, а полковник мне морду разобьёт, – говорил он.
В хате, где помещалась канцелярия начальства, Швейк застал нового коменданта в одних кальсонах, вешавшего на стенку портрет царя. Швейк взял под козырёк, и Александр Алексеевич благосклонно сказал:
– Здравствуй.
– Так что пришёл побрить вас, – улыбаясь как можно приятнее, заявил Швейк.
Полковник холодно посмотрел на него и повторил:
– Здравствуй!
– Кроме того, ваше высокоблагородие, я остригу вас, – ещё вежливее ответил на новое приветствие начальства Швейк. – Я умею – в мирное время я стриг собак в Праге. Стричь я буду лучше ножницами, а то машинка больно рвёт.
– Здравствуй! – очень холодно повторил начальник, а потом заорал: – Вон! Выйди и приди снова, как тебе полагается!
За занавеской, прикрывавшей в углу постель полковника, что-то зашевелилось; было слышно, как кто-то зазевал, а потом показались руки, по которым Швейк сейчас же узнал женщину. Он засмотрелся в угол, и полковник снова заорал на него:
– Что же ты, не слышишь? Вон! И приходи сюда как человек!
За дверью Швейк подверг себя всестороннему осмотру. Все было в порядке: бритва в футляре, мыло в коробке, ножницы в целости. Может быть, полковник ожидал, что он придёт с полотенцами? Швейк побежал домой. Перед дверью снова осмотрелся, посмотрел даже на себя в зеркало, а потом на сапоги.
«Не попал ли я, Иезус-Мария, в г…?!» Он постучал три раза в дверь.
– Войдите, – раздалось внутри сразу два голоса: бас и сопрано.
Он вошёл. Полковник сидел на постели, на которой лежала растрёпанная девица, нисколько не стыдясь того, что у неё обнажена грудь.
Швейк стал во фронт, отдал честь, и начальник снова благосклонно сказал:
– Здравствуй!
Швейк вытянулся в струнку.
– Осмелюсь доложить, господин полковник, ваше высокоблагородие, что пришёл, ваше высочество, остричь и обрить согласно приказу.
– Марш назад, за двери! – заорал полковник, и Швейк вылетел, говоря сам себе:
«И чего это, ради всего святого, старый пердун от меня хочет?»
Он снова осмотрел подмётки, опять постучал, и снова его полковник приветствовал холодным «здравствуй», после чего снова: «Вон! За двери!»
«Так мы можем играть до самого вечера», – подумал Швейк, поворачиваясь к дверям, но в это время вмешалась девица:
– Подожди, ну ты его не мучай! Стань, как ты стоял, и сперва скажи: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие!»
– Здрави-ю-роди! – гаркнул Швейк так, как это делали русские солдаты, и полковник ему милостиво улыбнулся:
– Вот как нужно здравить начальство! Ты меня побрить пришёл? А у вас как здравят начальство? Как у вас обращаются к начальнику? – спрашивал он его дальше, показывая на стул.
Швейк показал:
– Вот так, но при этом не говорится ни слова.
– Это значит, – презрительно воскликнул полковник, – что офицеры у вас свиньи и обращаются с вами по-свински.
– Да, да! – в знак согласия закивал Швейк головой. – Так точно, ваше-родие. Только мы их называем не свиньями, а поросятами. Свиньями у нас называют дам.
И Швейк остановился взглядом на красавице, вылезавшей из-под офицерской шинели, которой она была покрыта, так умильно, что она улыбнулась:
– Ты русскую барышню ещё не видел?
Швейк приготовил мыло, направил бритву и быстро побрил лицо полковника. Потом офицер полез в карман и вытащил оттуда трехрублевку:
– Два рубля сдачи есть?
– Нет, ваше высокоблагородие, – искал Швейк в карманах, – только один.
– Александр Алексеевич, – вмешалась в это дело дама в одной рубашке, – голубчик, ты вчера мне сказал, что у тебя нет ни копейки, а у тебя, оказывается, целых три рубля. Мне же необходима пудра, а она стоит четыре рубля. Почему ты, милый, не даёшь мне?