Все были так заняты газетой, что не заметили его прихода. Он встал позади солдат и стал прислушиваться к замечаниям, сопровождавшим чтение Горжина.
– Вот Сухомлинов сволочь, мать его…
– Ну, вот, говорят, конец войне! Уж все немцам продали.
– Да, да, да, нас ведут на убой, как телят!
– Начальство нужно перебить, немцам тоже надо сказать, чтобы они перебили своих офицеров.
Воробцов потихоньку вышел из барака, пришёл в канцелярию, приказал позвать к себе фельдфебеля Анненкова и сказал ему:
– Вечером займись с солдатами словесностью. Расскажи им о царской семье, а я приду посмотреть.
Итак, вечером Анненков приступил к занятиям словесностью.
Это было забавно. До этого он успел влить в себя бутылку денатурата и потому находился в прекрасном патриотическом настроении. После краткого вступления, в котором он упрекнул солдат за то, что они только и делают, что жрут кашу и ищут вшей, он перешёл к самой теме: царской фамилии. Тут вошёл Воробцов и сел на нары.
– А ну-ка, скажи мне, – говорил Анненков, обращаясь к солдату, – кто такой Николай Второй?
– Это наш император, – отвечал солдат.
– Хорошо, – похвалил фельдфебель, – это наш царь, он управляет нами на благо России и победит германцев, а вот водку закрыл и не даёт её солдатам, мать…
Воробцов закусил губу, скрывая улыбку. Анненков понял это как поощрение и вызвал другого:
– Ну а ты скажи, кто такая Александра Федоровна?
– Не могу знать! – стереотипно ответил солдат.
– Как же, скотина, ты не знаешь, кто она такая! – заволновался фельдфебель. – Ты хотя скажи, кем бы она могла быть?
Солдат молчал.
– Да у тебя-то жена есть? – помогал ему фельдфебель.
Солдат тяжело размышлял, а потом сказал:
– Наверное, хозяйка царёва будет.
– А-ле-ксандра Фе-до-ровна, – говорил по складам фельдфебель, хлопая солдата по голове книжкой при каждом слоге.
– Ну, на сегодня достаточно, – сказал Воробцов, уходя.
Он шёл медленно и слышал, как солдаты говорили:
– Вот видишь, из-за всякой шлюхи наш брат получает по морде.
«Всюду уже говорят одно и то же», – подумал поручик, и, наняв на улице извозчика, направился к себе домой; там он вытащил из шкафа бумагу и, запершись, принялся писать. Немного подумав, написал несколько строк и только после этого сверху надписал: «Товарищи!»
– Сегодня я иду на базар, – сказал однажды утром Швейк Горжину, собиравшемуся снова посетить своих коллег-официантов, которые из профессиональной солидарности кормили его. – У меня много приготовлено товара, он теперь падает в цене. Хлеб становится дороже, сало тоже. А то ещё вовсе перестанут покупать.
– Швейк, – сказал Горжин, – смотри ничего не болтай. Вчера вечером в «Савойе» у генералов было какое-то совещание, говорят, что в Петрограде революция. Официанты уже слышали, будто там стрельба. Возможно, что там восстали рабочие.
– Да оно уж и тут попахивает, – сказал Швейк. – Оно бы и тут необходимо было сквознячок пустить. Да я ни во что не вмешиваюсь, я человек нейтральный. Так подожди, я пойду с тобой.
И они отправились по грязной дороге к городу.
– Ну так если до чего-либо дойдёт, постарайся ретироваться, – снова напомнил ему Горжин, когда они встретили казачий разъезд.
– Да ведь я человек с головой, – ответил на это Швейк, – я все-таки неглупый. Я буду нейтральным. Уверяю тебя, что со мной ничего случиться не может, как это было с этим Грдличкой, который ходил в Коширжах на «Млынарж-ку». Один раз во время музыки его сын и зять сразились между собою. Ругаются, дерутся, бьют друг друга ногами, вырывают волосы, и люди зовут старика Грдличку, чтобы он пришёл их разнять, потому что это ведь его люди, они его и послушаются.
А он отговаривается: «Мне что за дело, пускай они сами решают свой спор. Я человек нейтральный». Прибежали полицейские, обоих арестовали и посадили в одиночку в Смиховском. участке. Через три дня их выпустили, приходят они домой и давай колотить старика: «Ты что же это, тесть. Тесть, а позволяешь меня, твоего зятя, бить какому-то сопляку!» – говорит один. «Ах, черт возьми, ты мой отец, можно сказать, у нас с тобой одна кровь, меня арестуют, а ты ничего не делаешь!» – говорит другой. В общем, отколотили его так, что свезли его в больницу в карете скорой помощи. Там, когда доктора стали его обкладывать льдом, он и говорит:
«Молодые люди! Ради всего святого, послушайте меня, старого человека: когда где-либо затевается скандал, не будьте никогда нейтральными, а будьте радикальными. Станьте или на ту, или на другую сторону и вмешивайтесь в самую суть дела. Бейте кого попало! А если будете нейтральными, то вас станут бить. Вот эти все шишки и ссадины я получил за свою нейтральность».
Через час Швейк оказался на базаре и убедился, что спрос на его товар довольно плох. Никто на его перстни и внимания не обращает; люди ругались и волновались:
– Задержали телеграмму! Из Питера человек приехал.
– Но воинский-то начальник телеграмму получил.
– А почему он её солдатам не прочёл? Мать его…
– На заводах забастовки. Вчера человек из Москвы приехал, говорит, надо бастовать; в Петрограде революция началась, – слышал он всюду.
– Говорят, что царя уже нет.
– Как нет? Разве можно жить без царя?
– Дурак. Без хлеба сдохнешь, а царь тебе на что?
Швейк понял, что начинается нечто важное, и спрятал свои кольца в карман. С базара он пошёл по главной улице навстречу волновавшейся толпе, направлявшейся к зданию воинского присутствия.
Казачьи патрули и стража проезжали и прохаживались беспрерывно, не обращая ни на что внимания, городовые ходили кучками по три-четыре, и, казалось, они насторожились, очень встревожены и чего-то опасаются.
Неожиданно из одной улицы на главную площадь хлынула толпа бастующих, а в центре на шесте трепетало красное знамя. Городовые бросились к знамени, чтобы сорвать его.
Толпа их окружила, и вытащенные ими было шашки были моментально отобраны.
На улице раздался крик: «Да здравствует революция, бейте городовых, бейте сукиных сынов!» На городовых посыпались удары, и те, прикрывая руками головы, старались пробраться сквозь густую толпу.
Стража, состоявшая из солдат, и теперь не принимала никаких мер; вскоре появилась рота солдат с красными бантами на груди.
Их вёл Воробцов; возле здания военного управления солдаты подняли его на плечи, и он, сняв фуражку, закричал:
– Товарищи солдаты и рабочие! В Петрограде революция: царь свергнут. Старое правительство пало, там теперь хозяином Совет солдатских и рабочих депутатов. Полиция уничтожается и здесь, власть переходит в руки советов, которые уже выбираются. Товарищи, мы положим конец войне; земля будет разделена среди крестьян, фабрики будут переданы рабочим. Да здравствует революция, да здравствует революционная армия и пролетариат!
Несколько выстрелов раздалось откуда-то из окон, и пули защёлкали о стену; толпа расступилась.
– Городовые стреляют, сукины дети! Нужно их переловить и побить!
Вскоре все разбежались по городу в погоне за городовыми. Этот день для них был судным. Несмотря на то что они бросали шашки, срывали с груди ордена, их узнавали по синим штанам и били всюду.
У подъезда одного дома Швейк увидел человека, трясущегося в одних подштанниках; он догадался, что это городовой, так как его синие штаны висели на воротах во дворе.
– Не думаете ли вы тут спать? – заинтересовался Швейк. – Я бы вам не советовал: в этом месте как раз сквозняк, и это отразилось бы на вас очень плохо.
Швейк с интересом смотрел, как у полицейского трясутся колени и как он старается укрыться.
– Мне кажется, что у вас небольшая дрожь в коленях, – добродушно сказал Швейк. – Ну, это бывает. Кстати, я вам советую остаться здесь: на базаре делается что-то невообразимое. Только что там повесили шесть городовых, и им, конечно, сейчас хуже, чем вам; утешаться тем, что они уже пережили неприятную для них минуту в то время, как другим предстоит пережить ещё многое, – удовольствие небольшое. Вон там, на той улице, одного городового посадили живым на кол; он сидит теперь на колу и поёт «Боже, царя храни». Вы, наверное, тоже умеете петь эту великолепную песню? – спросил он, смотря на городового.