Букварев встал из-за стола и пошел в коридор.
— Но все же поставь свою подпись! — крикнул ему вслед сбитый с толку Губин. Такой выходки от добросовестнейшего и дисциплинированнейшего Букварева он не ожидал, оттого, наверное, и понял его неправильно, больше думая о своем деле. Он выскочил вслед за другом: — Не дури, Васька! Плетью обуха не перешибешь!
Букварев даже не оглянулся, только саркастически скривил рот. Он шел и слабо отмечал, что на улице неярко разгорался ласково-грустный день бабьего лета. От асфальта, от погрубевших до звона тополиных крон тонко струилось размягчающее тепло. Над домами висело невысокое солнце с лицом женщины бальзаковского возраста. И на перекрестках метался довольно свежий, почти холодный ветерок.
Букварев ни о чем не думал, только слегка удивлялся напавшим на него равнодушию и отчаянию. Машинально зашел в ближайшую столовую, и, завтракая, с удовольствием ощущал, как голова освобождается от неприятной тяжести, словно продувает ее живительным сквознячком, как обретают привычную силу и упругость мышцы. Он был рад и этому. Но радость оказалась слабой и сомнительной. Он вышел из столовой и снова почувствовал тупое уныние, раздражение, недовольство собой и всем, что окружало его дома и на работе. Ноги в институт не шли. Это тревожило и будило мысли.
«Ну, что я? Кто? Губин, пожалуй, прав, что я — обыкновеннейший человечишка, сошка или мошка, которой, как и всем, прежде всего нужна кормежка, а потом уж какая-то степень самоутверждения. Впрочем, когда человек осознал свою ничтожность, ему и самоутверждение ни к чему. Ничего он не изменит в этой, раз и навсегда заведенной машине жизни, которая иногда кажется верхом совершенства, а порой — и скрипучей расхлябанной телегой. Есть в ней, среди миллионов деталей, один малюсенький винтик — Букварев. И если вывинтится он и выпадет в дорожную пыль — а он уже, считай, выпал — машина жизни — о эта предусмотрительная машина! — едва ли оглянется на него, а тотчас на ходу заменит его запасным винтиком и, пожалуй, винтиком более высокого качества, чтобы набирать скорость в соответствии с заданной программой.
Так зачем винтику Буквареву позиции и позы, принципиальность и индивидуальность? Все это для машины только помеха, как заусеницы на деталях. Оботрет она эти заусеницы или другие неровности и недостатки в шлифовке — и закрутится деталька, как миленькая.
Но нет, не согласен я с этим. У меня, кроме двигательных и опорных функций, есть еще способность мыслить, анализировать, что-то предлагать! Значит, надо набраться воли и оставаться самим собой, уважающим себя и стремящимся преодолеть обыденность? А как этого добиться, если вокруг Губины, Воробьихинские и подобные им. Для них я просто смешон в своей мнимой исключительности…
Получается, что я глупее Губина? Он циник, во многом ограничен, но зато спокоен и весел. Он охотно признает себя обычнейшим из смертных и доволен. Он по-своему гармоничен и целен и считает, что поэтому прав. И, может быть, мне действительно не стоит рыпаться?.. Надо успокоиться. Но я не знаю, как заставить себя сделать это, как освободиться от вечного недовольства тем, что есть, как изгнать из себя беспокойство?..»
…Букварев вспомнил, что не убрал со стола посуду, а в столовой это было обязанностью клиентов. Он корил себя за рассеянность, думая, что после человека все, в том числе и стол в столовой, должно оставаться чистым. И проект Губина Букварев обязан просмотреть от корки до корки. И подписать его придется. Не пойдет он к Воробьихинскому с поднятым забралом, не устроит шума, не будет терять на это время, трепать нервы и навлекать на себя общее недовольство. Но он должен знать и помнить каждую страницу проекта…
Букварев хмуро перелистывал страницы, а Губин сидел в двух шагах и то улыбался, глядя на друга, то серьезнел и предупредительно вскакивал, чтобы дать пояснения. Он что-то понимал. Оттого ему и жаль было Букварева, и посочувствовать ему хотелось, и помочь восстановить настроение. Но и смешно ему было, потому что, по его мнению, страдал Букварев из-за пустяков. А в том, что проект будет утвержден сегодня же, Губин не сомневался. Он даже заметил, что Букварев с трудом подавил в себе желание подписать его бумаги не читая.
«Держать себя в руках… Держать… — приказывал себе Букварев. — О смысле жизни можно будет подумать после работы. На службе я должен быть ответственным и аккуратным. И не позволять, чтобы страницы читались механически… Мысленно выверить каждую колонку расчетов! Только так. Нужно знать, что тут насочиняли «ударники» подчиненные. Немало насочиняли… И внешне — без ошибок…»