— Не о том ты!.. Ведь понимаешь меня, а мелешь… — Букварев даже рукой махнул, раздраженно сморщился и отвернулся.
— Да пойми ты, старый! Нам обоим — на четвертый десяток. Я спокоен, не рыпаюсь. И это разумно, даже мудро. А ты все мечтаешь о необыкновенном, увековечить себя собираешься. Ну и глупо! Все великие открытия сделаны людьми, которым не было еще и тридцати. Одно дело — желание, сладкая мечта, и совсем другое — степень таланта и возможности. Так что живи, как бог велит. Вот в одной частушке поется: матушка, не наша воля, не полюбишь кого хошь… — Губин хохотнул.
— Моложе тридцати лет… А Ломоносов, а Леонардо да Винчи, а Коперник, а десятки других? Их куда денешь?
— Ну, это исключение. Я же тебе только что говорил о талантливости и возможностях. У них они были. А у тебя?..
— Возможности и условия создаются. В этом я вижу выход. А ты что мне посоветуешь? С утра позавтракать, прибыть на работу, отсидеть положенные часы, вернуться домой, поужинать, лечь спать и опять с утра позавтракать?.. И так до пенсии?
— Не сходи с ума. Ведь любому станет смешно, если я расскажу, что наш всеумнейший, всепонимающий и всезнающий Букварев ни с того ни с сего задумался о смысле жизни. И ничего не придумал. — Губин снова прыснул и спросил: — С женой, что ли, полаялся? Так это на вас не похоже.
Букварев снова махнул рукой, а Губин продолжал:
— Лично меня размышления о смысле жизни, ее бренности и суетности не посещают. Даже если я со своей половиной разлаюсь всерьез, и она начнет делать мне пакости.
— А сегодня у вас не всерьез? Разве не о чем подумать?
— Ха-ха! Сущий пустяк. Я уж и позабыл. И она забыла.
— Давай помолчим, — сердито сказал Букварев.
Губин снисходительно хмыкнул и умолк. Но скоро уголки губ его опустились, и на лице проступили знаки старой горечи.
Оба, как это с ними бывало частенько, согласно задумались об одном и без слов, по выражениям лиц и позам понимали ход мыслей друг друга. В этот раз они перебирали в памяти крупные и мелкие события только что ушедшего дня. И не находилось в этом дне вроде бы ничего предосудительного, если бы не последняя сценка на квартире Губина. Словно по гвоздю забила она им в головы, хотя и на разную глубину…
День был воскресный, сулил отдых и радость. С утра поехали по грибы, да не повезло. Шатались по лесу долго, но впустую. А когда выбирались, усталые и голодные, на шоссе к автобусу, попали под щедрую и холодную для начала сентября тучку. Промокли и продрогли. Но что из этого? Не впервой. После таких омовений раньше спали крепче, а утром вскакивали свежими огурчиками. И работалось в понедельник легко. А в этот раз Губин зазвал друга к себе, выставил бутылку перцовой, уверяя, что с устатку и после дождика она — лучшее профилактическое и тонизирующее средство. И едва друзья расположились и вдохновились, в квартиру новой тучей с градом влетела жена Губина Муза.
— Опять?! Ради чего? — надрывно закричала она с порога и совсем почернело ее и без того смуглое лицо.
Муза суматошно металась из кухни в прихожую, судорожно хваталась за модно уложенные волосы. В любой момент можно было ожидать, что сгребет она рюмки, бутылку и прочее со стола и обрушит на пол. Только она умела так сверкать жгуче-черными глазами, так укоризненно и горько гримасничать. Она наверняка знала, — кто-нибудь говорил ей об этом, скорее всего сам Губин, — что в таком состоянии становилась еще красивее, и то ли бушевала всерьез, то ли вдохновенно играла роль. Именно так казалось Буквареву, но он все равно стыдился чего-то, краснел, потел, а сам полагал, что Муза видит не только его пристыженность, но еще и восхищение ею, разгневанной красавицей, чуть ли не царицей Тамарой. Букварев и всерьез считал ее красивой, хоть и взбалмошной, и все прощал, потому что она не раз говаривала ему:
— Вася! Один ты все понимаешь, в том числе и женщин. Один ты честный и добрый на земле. — И даже обнимала и целовала его при муже. Букварев смущался, тронутый такой лестью, но говорил ей под горячую руку нехитрые комплименты, и она, прислушиваясь, быстро остывала. Дело завершалось полушутливой перебранкой супругов Губиных, благодарных умнице Буквареву за посредничество в установлении мира. Но в этот раз все было по-иному.
Муза была взбешена непритворно, и отобрать бутылку она была настроена самым серьезным образом. Букварев это, пожалуй, видел, а Губин — нет. Он дурачился, изображал преувеличенный испуг, увертывался, прятал бутылку за спиной, а той между колен. Муза ударила мужа по лицу и пнула его в бедро. Бутылка выскочила и со стуком покатилась по неровному полу. Губин опешил, а Букварева и вовсе бросило в нервную дрожь. Стало тихо. И только тут хозяйка квартиры, кажется, заметила гостя, слабо улыбнулась и сказала болезненно: