— Мама, а ты тоже хорошая ищейка! Ты нашла Толю и Колю, нас нашла у реки!
На радостях я взобрался на маму, чтоб лизнуть ее в уголок рта. Но поскользнулся и съехал со спины, как с горки. Это мне понравилось.
— Ну-у, скажешь… Какая из меня ищейка! — смутилась мама.— До ищейки мне далеко. Но мы, простые собаки, должны уметь всё.
— Значит, мы лучше породистых? Ура! — я опять вскарабкался на маму, снова съехал. Боб — за мной.
— Перестаньте, бок мне обдерёте. Послушайте лучше, что Султан видел однажды по телевизору. У Генки телевизор есть…
— А что такое телевизор-р-р? — «Р» прозвучало у меня раскатисто, как у взрослой собаки.
— Это такая будка, закрытая со всех сторон. Там, где лаз,— стекло, похожее на лёд. Хотя вы и льда не видели. Ну, такое стекло как в окнах человеческого дома. Блестит, как лужица на солнце. Да… И в этом стекле показывают всё, что есть на свете, только оно не пахнет. Одни тени… Однажды слышу, говорит Султан, лай в доме… «Незнакомый пёс забрался?!» — подумал он и как бросится в комнаты. Хотел проучить злодея… Забежал, а там телевизор светится и Генка возле телевизора сидит, смотрит. А на телевизионном стекле — тени собак. И вот чудо: тени, а лают, тени людей, а говорят! И каких только собак Султан не увидел в телевизоре — и больших, и маленьких, и лохматых, и гладких, с длинными мордами и короткими, с хвостами и без хвостов!..
— А как же они без хвостов разговаривают с другими собаками? — удивился я.
— Не знаю. Калеки — что с них возьмёшь. Да, так в этом телевизоре ещё показывали, как собаки раненых людей спасают, как слепых водят. Потом показывали светлые залы, а в них собаки, опутанные какими-то проводами, трубками, ремешками. Возле собак ходят люди в белом, что-то делают с ними… И ещё показали, как собаки с неба спускаются в круглой будке. Звали этих собак Белка и Стрелка…
— Такого быть не может! — сказал Боб.
— Нет, не может! — усомнился и я.
— Может! Султан не станет врать, он не такой. Собаки во многом помогают людям. Ума нашего не хватает, чтоб всё понять. Но запомните, дети, одно: главное в нашей жизни — служить человеку, служить на совесть. Люди — наши друзья.
— Все-все-все?! Даже чужие? А на кого тогда лаять? — засыпали мы её вопросами.
— Гм… Кгм…— кашлянула мама.— Опять вы меня подловили. Ну, конечно, не все… Но хороших людей, наших друзей, куда больше, чем плохих.
— Генка сказал, что собака должна только своего хозяина любить…— вздохнул с сожалением Боб.— А мне хотелось бы любить всех-всех!
— Почему — только любить? — сказала мама.— Можно ещё и дружить, уважать, просто жить в мире с тем или другим человеком. Некоторых приходится терпеть, хотя и не любишь, даже ненавидишь. Плохо, если сразу пускаешь в ход зубы.
Я тяжело вздохнул: как во всём разобраться, узнать, кто хороший, кто плохой?
ТОЛЯ ИСЧЕЗ!..
Два дня мы не видели ни Толи, ни Коли, ни Генки. К нам приходил только дед Антон. Он надел маме на шею и застегнул ошейник, и она не могла уже ходить гулять. Лежала в будке, грустная. А мы всё время лезли к ней пососать — есть хотелось. Но молока было мало, и мама уже рычала на нас: «Отстаньте!» Каждый раз, как вылезала она из будки, выходили и мы, начинали возле неё бегать, когда укладывалась на землю — карабкаться ей на спину.
— Мама, а зачем тебе на шею надели ошейник с цепью? — спросил я.— Такой тяжёлой, холодной…
— Это награда за верную службу,— сказала она печально.— Бывают ошейники и без цепи, с широким нагрудником. К этим ошейникам и нагрудникам иногда прикрепляют блестящие железки-украшения. Жетоны называются, медали-награды.
— А тебе скоро прицепят медаль? — спросил Боб.
— Скоро. Когда заслужу — прицепят.— Мама вздохнула и прибавила: — Медали больше породистым дают, кто самый красивый, статный. На собачьих выставках их присуждают…
И нам сделалось грустно, не по себе. Чего-то не хватало. Мы скулили, не находили себе места. Потому ли, что голодновато стало? А может быть, и потому, что давно не видели Толю и Колю? Куда они запропастились? Исчез мой Толя…
Снова пришёл дед Антон. Принёс маме что-то твёрдое и пахучее и в стеклянной посудине белой воды, похожей на молоко. Пока наливал в металлическую мамину миску эту белую воду, мама съела пахучий кусок и стала, облизываясь, лакать.
— Ты не очень, не очень… Это молоко не для тебя,— отстранил рукой её морду дед.— Это твоим малышам… Булька! Боб! Идите сюда…
Дед поймал меня за ухо и ткнул мордочкой в молоко.
— Ешь, Бобка, ешь! Вку-у-усно!
Я сопротивлялся — я ведь не Боб! К тому же не мог поверить, что молоко может быть и не только в маминых сосках. Захлебнулся, подумал, что тону в тарелке… Вспомнил, как отбивался от воды в реке, и шлёпнул лапами. Брызги полетели во все стороны, попали на маму и на деда Антона. Я зафыркал, раскашлялся.