Подтверждения благородного происхождения в виде фарфорового сервиза в серванте и серебряных столовых приборов с вензелями, содержащими первую букву девичьей фамилии тёщи, видимо, было недостаточно. Их когда-то с гордостью демонстрировали будущему зятю во время церемонии знакомства с родителями невесты. Тогда Антона особенно заинтересовали нож для сыра с маленькой вилочкой на конце широкого лезвия и яйцерезка-ножницы в виде подробно исполненного вплоть до оперения петушка.
Гвоздём программы был гусь, запечённый с яблоками. Тёща уже давно не работала и её основным занятием стало приготовление домашней снеди, в чём она немало преуспела. Об этом косвенно, но недвусмысленно свидетельствовало изрядное брюшко тестя. На обед у них всегда было первое, второе и десерт, а на завтрак и ужин обыкновенно предлагалось несколько блюд на выбор.
Женщины пили кагор. Тесть по случаю праздника откупорил бутылку французского бренди, привезённую из заграничных гастролей. Несмотря на настоятельные уговоры, зять от возлияний отказался. Даже «пригубить для проформы». Тогда тесть напоказ принялся наслаждаться напитком единолично.
Когда ленинградцы подвыпили и развеселились, они начали говорить одновременно. Потом своим поставленным голосом всех перекричала тёща и принялась в очередной раз рассказывать про свои героические роды. Это была её любимая история, и она, видимо, считала её совершенной, потому что раз от раза повторяла её почти дословно. В ней фигурировали «адские муки» и некий доктор, «статный красавец», который был «необычайно широк в плечах… примерно в два раза шире, чем, Вы, Антон Сергеевич» и имел «пронзительный взгляд». Видимо, для того чтобы смягчить впечатление, она упомянула с брезгливой гримаской о его волосатых пальцах…
Антон думал о том, как это бестактно. Это было все равно, как если бы он принялся рассказывать про какую-нибудь женщину и сказал: «она была очень красива… примерно в два раза краше вашей дочери, мадам». Однако далеко не статный и некрасивый тесть, слушая историю жены, довольно улыбался и попыхивал своей вонючей трубочкой, зажимая её в довольно волосатых пальцах.
Антон скучал и, по всей видимости, не особенно это скрывал.
Спохватился он, когда за столом повисла неприятная пауза и обнаружилось, что все смотрят на него, явно ожидая какой-то реакции.
Он был вынужден признаться:
– Простите, Надежда Леонидовна, я не расслышал ваших последних слов.
Тёща недовольно заметила:
– Не думала, что говорю так невнятно. Что ж… давайте сменим тему.
Последовала новая неуютная пауза…
Тесть решил заполнить её следующим сообщением:
– А у нас в оркестре эпидемия посленовогодняя, – он ухмыльнулся. – Человек десять занемогли бедные, из них только скрипачей шестеро, и все не явились на репетицию. В понедельник за двоих отдуваться придётся. Решительно не понимаю, как же можно так неаккуратно Новому году радоваться…
Тему подхватила дочь:
– А вот некоторые полагают, что вы там исключительно для громкости стараетесь.
Музыкант поперхнулся очередным глотком бренди.
– То есть как это для громкости?! Это ж какие-такие некоторые?
– Да так… Некоторые великие учёные, – она иронично покосилась на Антона. Тот даже вздрогнул; он никак не ожидал такого предательства.
– Да я вовсе не то имел в виду… – промямлил он, краснея.
– Тогда потрудитесь объяснить, что конкретно вы имели в виду, молодой человек! – не скрывая раздражения, поинтересовался тесть.
– Я, наверное, чего-то не понимаю… Ну а для чего же столько человек играют на одинаковых инструментах? Возможно, для усиления резонанса звуковых волн… – продолжил закапывать себя Антон.
Тесть лишь запыхтел возмущённо.
– Воистину, некоторым стоит хотя бы попытаться скрывать своё невежество, – вступилась за мужа потомственная дворянка. – Я конечно, понимаю, узкая специализация подразумевает некую ограниченность взглядов. Но…
Тут тесть взорвался:
– Резонанс! Да как у вас язык повернулся?! Я же не лезу в эти ваши… алгоритмы, если не понимаю в них ни чёрта! – он задохнулся.
– Мишель, тебе не стоит принимать подобные дикие замечания так близко к сердцу, – строго заметила Надежда Леонидовна. При этом смотрела она почему-то не на мужа, а на зятя. Глаза ее метали молнии.
Антон открыл было рот, но его остановил волевым жестом жены.
– Антон, – холодно произнесла предательница, – возможно, тебе стоит наконец промолчать…
Тут уже он не выдержал и вскочил.
– Возможно, мне вообще стоит уйти, дабы не стеснять вас своим присутствием?
– Не исключено, – мрачно произнёс тесть.
– Папа! Антон!
«Угомонись, Ольга! Остынет, вернётся», – услышал он, перед тем как захлопнуть дверь, голос тёщи.
«Как бы не так!» – подумал он весело и вызвал лифт. «Буратино, сынок, я иду к тебе!»
Какой-то «мудрый человек» сказал жене, что детей надо заводить после тридцати. Она говорила об этом с весьма загадочным видом, явно ожидая расспросов о «мудреце», и не дождавшись их, обиженно поджимала губы. Антон намеренно не хотел ворошить эти кости в шкафу.
Было уже такое. Бывшая скрипачка полюбила его не первым, и несколько раз рассказывала ему о своей первой любви, пару раз о второй и однажды о третьей. После этих историй она становилась необычайно страстной. Ей все это очевидно нравилось и возбуждало, а ему было гадко и даже подташнивало. Чувствовалось, что было ещё кое-что в запасе, но Антона это не интересовало, и он прямо так и заявил при её очередной попытке предаться воспоминаниям. С тех пор она ограничивалась лишь туманными намёками… Как, например, про этого «мудреца», которому она почему-то поверила.
А Антон был бы только рад возвращаться в дом, как это пишут в идиллических зарисовках, наполненный топотом маленьких ножек. Чтобы детские ручки обнимали его за шею, и звенело колокольчиком слово «папа». Но жена объяснила ему, что это, оказывается, эгоизм. Что забота о ребёнке ляжет исключительно на неё, поскольку у него времени нет даже на жену, что ж говорить о детях. «Вот доведи до ума своего Буратину, тогда поговорим», – это было её последнее программное заявление по этому поводу. А он вообще не понимал, как это «Буратино» можно «довести до ума»…
Не прошло и часа, когда, упав на скамейку в «стакане» пассажирского терминала аэропорта «Пулково», Антон с удовольствием перевёл дух. В кармане его лежал билет до Москвы, и уже через каких-то пару часов «Папа Карло» мог воссоединиться наконец с «Буратино».
Осознав это, он снова вдохнул полной грудью и даже зажмурился – он обожал воздух вокзала, особенно авиационного.
Основу всех вокзальных обонятельных коктейлей составлял, конечно, нематериальный, романтический, особенный и неописуемый «запах дальних странствий». И рождался он не в воздухе, а в голове. На железнодорожных станциях к нему примешивались приятные дегтярные нотки от рельсов и тепловозов, угольные ароматы вагонных титанов, и слишком откровенный, но все же приятный шлейф запахов от лотков с беляшами и пирожками с капустой. К сожалению, все это великолепие периодически перебивалось табачной вонью, алкогольным перегаром и туалетной хлоркой.
Узлы же авиационных путей сообщения благоухали куда благороднее. К романтическому флёру прилагалась обонятельная палитра, в которую входили более или менее яркими мазками духи и одеколоны воздушных путешественников, не в пример более опрятных нежели наземные, кожаные влажные оттенки от дублёнок и чемоданов, а также кофейные и коньячные штрихи из буфета. Даже средства для санитарной обработки пахли здесь куда приятнее, наверное, в них что-то специально добавляли.
Вдруг он ощутил движение воздуха рядом с собой и его обдало волной очень знакомого аромата. Точно – это были духи Christian Dior, жуткий дефицит, он подарил такие жене на её последний день рождения. Он скосил глаза, чтобы посмотреть на их владелицу. И в следующую секунду перепугался, как прогульщик, встретивший строгого завуча школы при входе в кинотеатр. Первым позывом было бежать, но он быстро подавил его и смело посмотрел в глаза супруге. Та села рядом и спросила сурово: