– Скажите, Антон Сергеевич, вы нарочно устроили этот демарш, чтобы бежать к своему Буратине?
– Что вы, Ольга Михайловна?! – возмутился он. – Как можете вы подозревать меня в столь низком коварстве? Это была чистой воды импровизация.
– И что вы теперь думаете… – начала было она, но он перебил.
– Я думаю о запахах. Знаешь, как пахнет, например, в вестибюле нашего института?
– И как же? – спросила жена равнодушно.
– Очень уютно, – сказал он и задумался ненадолго. – Как ни странно, точно так же, как в квартире моих бабушки с дедушкой когда-то. Мебельным лаком, шахматами, книжной пылью, геранью и немножко супом… как из термоса нашего вахтера.
– Не знала, что ты у нас такой… – она замешкалась, подбирая слово, – нюхач. Уютно… А у моих родителей, значит, неуютно пахнет?
Антон проигнорировал вопрос и твёрдо заявил:
– Сразу предупреждаю, билет я уже купил и сдавать его не намерен.
– Я тоже купила. Мог бы догадаться – иначе бы меня сюда не впустили. Я даже попросила, чтобы место дали рядом с тобой, – голос её уже не звучал строго. – Ты не против?
– Конечно нет, – ответил он, улыбаясь, и обнял жену за плечи.
В салоне самолёта была куча свободных мест. Они ушли в хвост, где вообще никого не было, и там он согласился выпить с ней шампанского. Потом ему показалось, что она смотрит на него, как какая-то совсем другая женщина на какого-то совсем другого мужчину. Он гладил её блузку и шов на джинсах и видел, как мутнеет её взор. Мимо прошла стюардесса, они отпрянули друг от друга, как школьники, красные и смущённые. Когда небесная проводница погрозила им пальцем, что-то заподозрив, оба прыснули, не сдержавшись.
X.
Игры подходили к концу, и всё яснее становилось: в последний, десятый, день Урсусу придется драться с Хаганом. Им обоим не было равных.
И все бы ничего: показали бы красивый бой да разошлись побитые, но живые… Но Понтий Пилат, дабы добавить драматизма всему действу, в дополнение к условию, по которому победитель финального поединка получал свободу, ввёл ещё одно: проигравший должен умереть.
За время, проведённое в школе Берцеллиуса, Урсус успел неплохо поладить с добродушным гигантом. У них даже сложилась традиция подбадривать других гладиаторов перед началом боев, когда всем, даже бывалым воинам, становилось не по себе. Каждый мог погибнуть или получить увечье. Все сидели по углам загона напряжённые и угрюмые, а ведь для кого-то это были последние минуты в жизни… Чтобы их скрасить, Урсус с Хаганом затевали какой-нибудь спор, соревнуясь в остроумии.
– Эй, Хаган! – обычно начинал Урсус. – Ты понимаешь, что когда мы зададим жару всем этим недоноскам, нам придётся драться друг с другом?
– Может, это будешь и ты. Пока тебе везёт… – отвечал Хаган, презрительно кривя рот. – Все слабаки достаются тебе, пока я сражаюсь с сильнейшими,
– Скажи лучше, как ты хочешь умереть? – не отставал Урсус. – Быстро? Или желаешь насладиться моментом?
– Я бы желал умереть не торопясь, в объятиях десятка прелестниц поядрёней. Но я не понимаю, при чём здесь ты, медвежонок?
– Такое возможно только в твоём сне. Ты явно себя переоцениваешь. Тебе и с одной прелестницей не справиться.
– Как раз сегодня ночью я загонял до полусмерти двух матерых потаскух. Я отпустил их, только когда они начали молить о пощаде. Тебе же, друг мой Урсус, пощады не будет – мне очень нужна свобода!
Иногда Урсусу казалось, что взгляд Хагана слишком серьёзен для шутейного разговора.
В предпоследний день игр Урсус одолел какого-то знаменитого помпейского ретиария. Тот отделался довольно глубокой раной на бедре – пришлось пустить кровь, чтобы поражение выглядело более убедительно. Хаган же, долго не рассусоливая, убил молодого, подающего надежды мурмиллона из галлов, раскроив ему ужасным ударом меча и шлем, и череп.
Теперь перед Урсусом встала чёткая альтернатива: в последнем бою либо убить Хагана и испытать все прелести свободной жизни в первом столетии от рождества Христова, либо погибнуть.
В этот вечер Орит вела себя странно. Думала о чем-то своём, на вопросы отвечала невпопад, взгляд её был рассеян. Урсуса это задело, он ожидал большего внимания к себе накануне решающего поединка. Он спросил с досадой:
– Что с тобой, дорогая Орит? Ты сегодня сама не своя.
Тогда она посмотрела на него пристально и ответила:
– Это все оттого, что сегодня мы видимся в последний раз.
Урсус немного растерялся, оказывается причина её странного поведения была все-таки в нем! Она переживала за него, бедняжка.
– Ты совершенно напрасно волнуешься. Я уже один раз побеждал Хагана, сделаю это еще раз. Я получу свободу, и мы сможем быть вместе, если ты этого хочешь.
– Нет. Я почти не волнуюсь за тебя, ибо знаю – ты победишь. И, да. Я бы хотела быть с тобой, но это невозможно.
– Это еще почему? Какие-то самаритянские предрассудки? Вам нельзя выходить замуж за чужаков?
– Нельзя. Но меня бы это не остановило…
– Тогда в чем же дело?
Она стала очень серьёзной.
– Послушай. Я ведь приехала в Кесарию не для того, чтобы поглазеть на бои гладиаторов. И не для того, чтобы встретить тебя. Это приятная случайность. Я здесь для того, чтобы убить прокуратора.
Сначала ухо ему резанула эта «приятная случайность», но на фоне последнего сообщения это показалось пустяком.
– Как это «убить прокуратора»? Зачем?
Заручившись его клятвой хранить молчание, Орит поведала, что должна отомстить за смерть отца. До этого Урсус знал лишь то, что её отец был одним из вождей общины самаритян, и что он умер. Когда и по какой причине – она не говорила, а когда Урсус как-то попытался узнать больше, ушла от ответа. Теперь же Орит рассказала, что полгода назад самаритяне, не выдержав римского гнёта, который за время правления Понтия стал невыносим, подняли восстание. Прокуратору пришлось стянуть в Самарию почти все доступные войска. Восстание было подавлено. Вершить суд прокуратор приехал в Шхем12 самолично.
– По приказу Пилата с моего отца, с живого, содрали кожу, – сказала Орит спокойно. Чего стоило это спокойствие, было видно по тому, как затрепетали крылья её носа. – У меня до сих пор стоит в ушах его крик… Я узнала от надёжных людей, что, после слишком жестокого, даже по римским меркам, избиения самаритян Пилатом недовольны в Риме. Скоро его должны отозвать в столицу империи, и тогда он избежит заслуженного возмездия. Я должна успеть, и завтра на пиру в честь окончания игр – самый подходящий момент.
Пока самаритянка говорила, Урсус все отчётливее ощущал её решимость и отчаяние, и всё яснее понимал, что отговорить её от этого безрассудного шага будет непросто. Когда она замолчала, он спросил, стараясь не выдать волнения:
– Как ты собираешься это сделать?
Орит поднесла к лицу левую руку и развернула кисть тыльной стороной к Урсусу. Её пальцы были унизаны золотыми кольцами и перстнями, среди которых выделялся один с большим красным рубином. Урсус не раз любовался его непривычной огранкой.
– Яд. Сильный яд, скрытый под этим камнем. Он умрёт, пуская ртом пену и сотрясаясь в конвульсиях. За это время я успею рассказать ему, за что он умирает…
– Но ведь потом убьют тебя! – вскричал, не сдержавшись, Урсус.
– О нет. Я не доставлю им такого удовольствия, – она согнула все пальцы кроме среднего, на котором был перстень, – здесь хватит на двоих.
Ещё уверенный в своей способности убеждать, он попытался объяснить ей бессмысленность мести, как объяснял бы ребёнку, почему ненужно кусать собаку в ответ. Тогда Орит выразила надежду на то, что он уважает её, как взрослого, здравомыслящего человека, имеющего право на самостоятельные решения. Он рассказал ей историю одного плотника, к мучительной смерти которого был также причастен Пилат. Про щёки, про всепрощение… Она сказала, что слышала о сумасшедшем иудее, который мнил себя сыном божьим и которого три года назад казнили в Ершалаиме. Что встречала его последователей и убедилась, что они так же безумны, как и их учитель. Что ей гораздо ближе старый девиз – отвечать на потерю глаза или любого другого органа равнозначным увечьем. Тогда он стал умолять ее отказаться от мести по той причине, что теми же первоисточниками, в которых содержится это жестокое правило, декларируется неизбежная для каждого негодяя кара после смерти. Эта часть его аргументации даже позабавила Орит. Она заявила, что не настолько полагается на божественное провидение, чтобы доверить ему наказание убийцы своего отца. Тут он вспомнил, что читал о смерти Пилата. Что по легенде, после того, как прокуратора за злоупотребления властью отозвали в Рим, он покончил с собой. В споре с Орит он решил выдать эту легенду за исторический факт и предположил, что самоубийство – самый страшный вариант смерти, и что лучше всего в этом случае предоставить тирану самому себя наказать. Орит резонно призвала его не особенно доверять приданиям двухтысячелетней давности. Кроме того, сообщила, что не хочет давать мерзавцу право на выбор времени и способа смерти. Отчаявшись, он объявил, что сейчас же пойдёт и донесёт о её планах кому следует, и её вышлют из Иудеи навсегда, и пусть им не суждено будет увидеться вновь, но она будет жить. Орит усомнилась в его способности на столь низкий поступок. Тогда, поняв, что отговорить её не получится, Урсус решил силой отобрать смертоносный перстень.