– Василий Степанович, а что же теперь с «Буратино» будет? Заморозят… или на свалку? – в отчаянии спросил Антон Сергеевич, когда генерал-куратор пригласил его к себе, на Лубянку, чтобы попрощаться.
– А вот это не нашего с тобой теперь ума дело, – проворчал уже не такой подтянутый как раньше старик. Потом смягчился. – Мы своё дело сделали. Другие товарищи теперь им занимаются. Ты главное про подписку о неразглашении помни… Выпьешь со мной?
Антон Сергеевич вопреки обыкновению согласился.
Обнимая на прощанье, генерал шепнул:
– Ты, знаешь, сам виноват… Есть мнение, что он шибко умный у тебя получился…
– Да он же правильные все выводы сделал! Уже год не пророчит и не проповедует… —запричитал было Антон Сергеевич.
– Всё-всё. Поздно уже… – и «Карабас-Барабас» даже немного подтолкнул бывшего «папу Карло» к двери. И было непонятно, почему «поздно»: то ли поздно что-то менять в судьбе Буратино, то ли потому, что за окнами печально знаменитого здания давно сгустились сырые осенние сумерки.
Так Папа Карло стал не нужен стране. Антону Сергеичу предложили должность старшего научного сотрудника в лаборатории, которая занималась какой-то арифметикой. Он взбрыкнул. Подал заявление об увольнении, его оскорбительно легко подписали. Отобрали госдачу и закрыли выезд из страны на десять лет. Последнее обстоятельство лишило его возможности включиться в позорный процесс недержания мозгов и уехать из страны. В отчаянии он попросился в университет, который он некогда заканчивал, и получил копеечную должность начальника ВЦ.
Первая волна инфляции в одночасье обесценила все семейные накопления. Жена, которая стоически поддерживала его, пока он делал успешную карьеру, тяжело переносила бытовой дискомфорт. Она чахла и постоянно пребывала в депрессии. Пробовала работать, но ей не понравилось. Однако отказать себе в живом звуке она не могла и продолжала ходить на музыкальные представления, правда, из-за стеснённости в средствах одна, без Антона Сергеича. Через полгода мытарств она не выдержала и ушла к пожилому банкиру, с которым познакомилась на симфоническом концерте.
Старая жизнь, в которой все было надёжно и ясно, кончилась.
XI.
Пир, который устроил Понтий Пилат для всей Кесарии и её гостей на рыночной площади в честь окончания игр, был гомерически роскошен – под стать самим играм.
Вина лились реками всех оттенков от прозрачных жёлтых до опалесцирующих черных. Запечённые целиком телячьи, кабаньи и бараньи туши крутились на вертелах, истекая горячим жиром. Кур, уток и гусей били сотнями. Непосредственно к столу прокуратора зажарили и подали в перьях с десяток павлинов, пяток страусов, трёх белых лебедей и даже одного чёрного. Дичь и рыба представляли всю съедобную фауну обширной империи от германских северных лесов до африканской саванны. Закускам, как традиционным, так и самым экзотическим, являющим собой лучшие кулинарные творения сонма стран, объединённых под властью Рима, и вовсе не было счету. Поданными на пиру колбасами и окороками можно было выложить дорогу от Кесарии до самого Вечного Города, а пущенными на гарниры овощами и фруктам украсить её обочины. Рабыни в новых тогах сбились с ног, унося пустые блюда и подтаскивая полные.
Избранные пировали во дворце Понтия.
Давно наступила ночь, но хмельные гости не спешили расходиться. Они хотели ещё немного продлить волнующее ощущение близости к Власти, к её Славе и Могуществу. Для большинства из них приглашение на этот пир было великой честью, признанием заслуг всей предыдущей жизни. Но и для немногих завсегдатаев торжеств римского наместника, возлежащих на почётных местах за главным столом, присутствие здесь было подтверждением незыблемости их статуса, важным доказательством того, что они по праву занимают высокие места на кесарийском Олимпе.
Утомлённому весельем Пилату пришлось сделать знак распорядителю, помощники которого обежали столы. Гости стали поспешно собираться.
Когда толпой уходили представители иудейской элиты, съехавшиеся со всех концов провинции, ершалаимский первосвященник пробасил важно:
– Мы удаляемся, владыка. Игры в твою честь были выше всяких похвал. Без лести берусь утверждать, что они останутся величайшим событием в истории этого города со времён его основания.
Последним покидал пиршественный зал легат легиона. Старый вояка был заметно пьян и, видимо, воображал себя особой приближенной к прокуратору. Он склонился к уху Пилата, несмотря на то, что тот брезгливо отстранялся, и начал громко шептать, брызгая слюной, похабно кривляясь и кивая в сторону Орит, которая одна оставалась сидеть за женским столом.
– Проваливай уже, старый верблюд, – пробурчал себе под нос наместник и сделал знак слугам.
Когда легата вежливо, но быстро увлекли вон из пиршественной залы, в ней остались только Орит, Пилат и слуги, прячущиеся в тени колонн. Остатки угощения были уже убраны, столы придвинуты к стенам. На столе, у которого возлежал Пилат, остались только чаша с фруктами, кувшин с вином и два золотых кубка, усыпанных самоцветами. Прокуратор посмотрел на Орит и изобразил светскую улыбку:
– Как они утомительны… – проговорил он. – Только теперь, когда мы с тобой наконец остались вдвоём, мой праздник начинается по-настоящему.
Орит скромно улыбнулась в ответ.
– Подойди. Я почти не вижу тебя, – прокуратор поманил её рукой.
Самаритянка послушно приблизилась. Для своих сорока восьми лет Пилат выглядел довольно молодо. Редкая седина в курчавых волосах, большой лоб над хищным носом, крепкая шея на сильном квадратном туловище. Возможно, он производил бы приятное впечатление, если бы не взгляд – надменный и холодный… Прокуратор дал женщине время налюбоваться собой, потом указал глазами на место рядом. Орит села. Из тени появился юный раб, наполнил кубки и снова исчез.
– Как ты провела время? О чём говорили за женским столом? – произнёс прокуратор светским тоном.
– О пустяках… – ответила она неожиданно хрипло. Горло вдруг пересохло.
– Что с тобой? Ты больна? – скорее недовольно, чем озабоченно, спросил Пилат.
– Нет, ничего. Долго молчала… – и, не сдержавшись, закашлялась.
Он усмехнулся:
– Понимаю. Римлянки и иудейки не особенно рады общению с самаритянкой?
Она кивнула.
– Выпей, – то ли приказал, то ли предложил прокуратор и поднял свой кубок.
Орит сделала пару глотков, не чувствуя вкуса.
– Ну как?
– Теперь лучше, – вино действительно очистило голос.
– Хвала богам, – без особого чувства буркнул он. – Какого твоё мнение о прошедших играх?
– О! Они были великолепны… – пролепетала Орит, понимая, что слишком немногословна.
Пилат явно ждал продолжения, пауза затянулась. Но Орит молчала, вдруг утратив обычное красноречие. Ей никак не удавалось совладать с волнением. Чтобы не вызвать подозрений, она решила выдавать своё замешательство за обычную женскую робость перед мужчиной.
Прокуратор будто решил подыграть ей.
– Ты что-то слишком напряжена, девочка. Я не кусаюсь и не пью кровь, что бы обо мне ни говорили.
Она улыбнулась. Улыбка не была натуральной, но вполне подходила под выбранную модель поведения.
– Я смущена. И боюсь дурной молвы… Мы остались наедине, что могут подумать люди?
Теперь улыбнулся прокуратор, и улыбка его была более мрачной, чем весёлой.
– А когда к тебе в гостиницу на глазах у всего города водили этого полоумного Урсуса? Тебе ведь было все равно, что подумают люди…
Орит зарделась от стыда и досады на саму себя. На что она рассчитывала? Образ скромницы во мгновение ока разлетелся в прах, как некогда образ развратницы при первой встрече с Урсусом.
– Ты допускаешь, что прокуратору может быть неизвестно то, о чём знают все? – Понтий откровенно наслаждался её замешательством. – А знаешь, что я думаю? Он и проиграл Хагану из-за того, что ты подобно суккубу высасывала у него силы каждую ночь!.. Сядь! – старый садист остановил жестом собравшуюся было вскочить и уже пунцовую от унижения женщину. – Прости мою грубость, но пойми и мои чувства. Я хоть и успокаиваю себя тем, что не может жалость к рабу быть сильнее любви к господину, но не могу избежать уколов ревности… Давай будем считать, что твои шалости с гладиатором – это глоток крепкого вина перед трапезой для возбуждения аппетита.