— Приговорить к пяти годам лишения свободы в колонии усиленного режима.
Черная точка появилась тогда перед ее глазами, стала расти, превращаясь в огромное пятно, которое мешало разглядеть оцепеневшего от неожиданности сына — осунувшегося, наголо стриженного, со свежей ссадиной на правой скуле. Ей казалось, что она кричит на весь зал: «Леша, Лешенька, сыночек!», но на самом деле лишь беззвучно шлепала белыми губами. Она еще бросила взгляд назад, собирала силы для последнего броска, чтобы вцепиться в пухлые щеки бывшей сватьи, которая весь процесс изображала жертву злостного хулигана и алкоголика зятя. А после заседаний или допросов рысцой летела на рынок и контролировала землячек, торговавших ее говядиной. Три тетки все это время числись на учебе на курсах повышения квалификации, получая от колхоза командировочные и стипендию. И были очень довольны возможностью погулять по Чите и пошариться по магазинам.
Никто еще и не понял, что матери осужденного плохо, конвой уже увел оглядывавшегося на мать Лешку, не понимающего, почему она так странно неподвижно сидит. Только ее вечная и верная подруга, та самая, с моечного цеха, вдруг заорала: «Скорую!» Клавдия Федоровна умерла в приемном покое. Через три с половиной года, выйдя досрочно из Нерчинской колонии, ее сын сразу же отправится в Приаргунск и одним ударом топора снесет бывшей теще голову. От увиденного онемеет ее внук двух лет от роду, и с криком: «Вай, убили!» — понесется по поселку новый зять: армянин, строитель-шабашник, польстившийся на прочное хозяйство и новую «Волгу». Прокурор будет просить потом для Лешки высшую меру, но судья даст ему 15 лет.
Бутылку залили «Жигулевским» и увезли в продуктовый магазин «Черемушки» возле армейского стадиона. Весь этот район назывался по имени магазина, хотя черемухи там не было. Буйно и изобильно цвела она рядом, в маленьких палисадниках возле деревянных и каменных бараков, скрывавшихся за четырехэтажными хрущевками. Но это уже были не «Черемушки», это был «Кильдим», опасный, криминальный пятачок городской территории, мало уступающий знаменитому Острову.
Среди обитателей «Кильдима» выделялся молодой, но уже потасканный парень с широким скуластым лицом и длинными, ниже лопаток волосами. В те годы такие прически у мужчин еще не вызывали ассоциаций с педерастами, о которых мало кто и слышал. Даже самые заядлые малолетние хулиганы, которые через несколько лет вольются в ряды бритоголовых рэкетиров или арестантов, отращивали назло учителям в школах и ПТУ длинные патлы и украшали спортивные сумки, с которыми ходили на занятия, чернильными надписями: «Kiss» и «AC/DC». В Читу только-только проникала мода на «heavy metal», но названия этих групп были у всех на слуху — потому что они были запрещены, как несколько лет назад была запрещена немецкая диско-группа «Чингисхан».
У длинноволосого обитателя «Кильдима» вечерами собирались такие же волосатые, отрешенные, несуетливые. Пили чай, пиво или портвейн, слушали музыку, вели непонятные для обывателя разговоры. Иногда негромко пели под гитару и флейту.
В комнатке было необычно: на давно не беленной печке когда-то нарисовали длинноволосого человека, вскинувшего руку с растопыренными указательным и средним пальцами в форме буквы V. Над ним полукругом шла надпись: «Make love, not war!» Стены тоже были исписаны и изрисованы: «Аквариум», «Зоопарк», «Pink Floyd», а также символический след лапки голубя в круге, портрет Джона Леннона и еще много чего. За коричневым столом сидели четверо, худые, тонколицые, лохматые. Один, перебирая струны гитары с потрескавшейся темно-желтой декой, негромко, но умело пел:
И кто-то, как всегда, говорил о тарелках,
и кто-то проповедовал дзен…
А я сидел и думал:
«Где и с кем провела эту ночь
моя сладкая N?»
Остальные трое потягивали пиво из разномастной посуды, курили, дым слоями плавал между полом и потолком, впитывался в занавеси и постельное белье на неприбранном диване. Дневной шум не доносился в этот дворик и в эту пропахшую неустроенностью квартиру, где, однако, отлично устраивались неприкаянные души.
А вечером тяжелый, как танк, магнитофон «Илеть» вертел бобины, мотающие коричневую пленку. Из динамиков раздавалось:
All you need is love; all you need is love…
К десяти дневным бутылкам прибавились еще восемнадцать новых. Те, что были уже пустые, поблескивали в углу, в простенке между печкой и окном, у табурета, на котором стоял темно-зеленый снаружи и грязно-белый внутри таз. Над тазом нависал цинковый умывальник, с ржавого носика которого раз в восемь секунд падала в таз капля и порождала в мутно-серой воде расходящиеся концентрические круги, колебля плавающие спички и луковую шелуху. Рядом, у трещавшей плиты, высокая сутулая девушка с многочисленными плетеными браслетами на запястьях шуровала ножом в забитой картошкой сковородке. У входной двери двое пересчитывали деньги, роняя монетки на пыльный, когда-то желтый пол. В комнате было гораздо больше народу, и дым стоял уже куда плотнее. Говорили мало, больше слушали музыку, качали в такт головами, иногда выходили на кухню за новой порцией пива. Вернулись гонцы, и компания оживилась — на столе выстроились четыре большие темно-зеленые бутылки с белыми этикетками и крупной надписью: «Агдам». Сюда же поставили на донельзя замусоленную книгу «На дальних рубежах» пощелкивающую маслом сковороду, и праздник начался.