— Но как вас вообще угораздило?
Инспектор махнул рукой куда-то во тьму:
— Это она во всем виновата!
— Она? — не понял Петр Васильевич. — Кто?
И тут объяснилась одна из загадок — таинственное отсутствие вдовы. Из тьмы совсем и ничем не освещенного угла фермы собственной своею персоной показалась Лидия Захаровна.
— Вы! — в голос воскликнули Петр Васильевич и Кузьма.
— А кого вы ждали? — со странным в такой ситуации смешком вопросила Лидия Захаровна. — Это вообще-то — моя ферма!
— Но что здесь случилось? И почему вы сами не позвали на помощь? Вы знаете, что там, — Петр Васильевич кивнул в сторону открытых ворот и находившегося за ними двора, — огромная толпа собралась?
И добавил после небольшой паузы:
— Кто бы мог подумать, что такой хлюпик может так громко и долго выть!
Инспектор сделал вид, что не расслышал.
Михаил Георгиевич во все глаза смотрел на Лидию Захаровну — встречаться с нею раньше ему не доводилось — и не мог отделаться от мысли, что всё это сон, который вот-вот должен рассеяться. Но сон и не думал сменяться реальностью.
Лидия Захаровна — крупная, широкая в кости, около двух метров ростом — выглядела совсем не так, какими обычно представляют купеческих вдов. В ней ни на йоту не было от пышечки, а ее лицо — массивное, как и вся вообще ее голова, остриженная не по времени и моде чрезвычайно коротко — ее, повторим, лицо в свете желтоватого огонька горевшей бумаги казалось багровым пятном: столько в нем было апоплексической крови! Эта кровь — точнее, этот багровый цвет — ясно указывал на целый сонм вреднейших привычек, которыми за свою отнюдь не короткую жизнь обзавелась Лидия Захаровна. Было совершенно очевидно то, что она любила поесть, изрядно выпить, а еще наверняка и курила, да не какие-нибудь легкие пахитосочки для дам, а что-нибудь вроде крепкого, сурового матросского табака!
Лидия Петровна походила на состарившуюся, но всё еще полную сил и отнюдь не мирную, а буйную амазонку. Она была… воплощением Афины, если только можно представить Афину в возрасте около пятидесяти лет, тридцать из которых богиня закладывала за воротник. Во всяком случае, именно такое сравнение неожиданно пришло на ум Михаилу Георгиевичу: Михаил Георгиевич незаметно для окружающих ущипнул себя за запястье и попытался сбросить охватившее его наваждение.
Петр Васильевич и Константин — вот она, сила привычки! — внешностью вдовы не заворожились: оба знали ее и уже не видели в ней ничего примечательного. Перед ними стояла просто высокая, нескладная и грубая баба, обладавшая скверным характером, из-за чего поблизости от нее ухо следовало держать востро.
— Так что же здесь случилось? — повторил вопрос Петр Васильевич.
Вдова повела своими могучими плечами, как будто поправляя наброшенную на них шаль. Вот только шали никакой не было.
— Этот засранец…
— Я бы вас попросил! — дернулся инспектор.
— Этот засранец, — повторила вдова, нимало не смущаясь ни в выборе слов и эпитетов, ни того, что эти слова и эпитеты могли кого-то обидеть и оскорбить. Впрочем, эпитет «засранец» в данном конкретном случае был чрезвычайно метким: это подтверждал весь внешний вид заляпанного навозом инспектора! — Этот засранец вломился на мою ферму, чтобы меня обокрасть. Разумеется, я приняла ответные меры!
— Обокрасть? — не поверил своим ушам Петр Васильевич.
— Нет! — выкрикнул инспектор. — Не собирался я ничего красть!
— Ну да, ну да, не собирался! — вдова — шаг за шагом — начала наступление на бедолагу, и тот попятился, едва не грохнувшись обратно в выгребную яму.
— Не собирался!
— А кто тогда вскрыл мои бочки и выхлестал из них вино?
Михаил Георгиевич ахнул:
— Как — выхлестал? Всё?
Вдова смерила доктора изучающим взглядом: это еще что за тип такой? Но, похоже, Михаил Георгиевич ей понравился (в скобках заметим, он вообще производил на дам самое благоприятное впечатление — независимо от их возраста):
— Да нет, конечно, — спокойно пояснила она, — не всё. Но когда я его здесь застала, он уже успел отпробовать из одной бочки, наполнил свою флягу из другой, открыл кран у третьей и перешел к четвертой. И вот ведь гад какой: видел, что вино из открытого крана на пол хлещет, но плевать на это хотел!
Михаил Георгиевич повернулся к инспектору:
— Это правда?
Инспектор за свою не слишком путевую и не слишком обремененную законопослушанием жизнь явно больше привык к роли обвинителя, нежели ответчика, и поэтому теперь растерялся совершенно. Он открывал и тут же закрывал рот, не в силах подобрать слова для подобающего ответа, и переминался с ноги на ногу.