Лавка не была особенно большой: собственно, по-настоящему больших магазинов в цокольном этаже дома Ямщиковой и не было — владельцы брали не размерами отданных в аренду помещений, а их количеством. Но, несмотря на некоторую стесненность, лавка выглядела зажиточно, даже богато. А уж витавший в ней аромат свежайшей молочной продукции — и сливок самих по себе, и густого, отменного молока, и крепко сбитого масла — этот аромат и вовсе наводил на мысль о благодушном достатке. Как раз о таком, какой и имеют в виду, говоря: как сыр в масле!
Первому — отменному — впечатлению вполне себе соответствовала и обслуга. Возможно, в ней тоже был некоторый недостаток — как и в размерах помещения, — но зато выглядела она чисто и сыто, а сытость в сливочной лавке как раз и есть то самое, чего ожидает придирчивый к стереотипам посетитель.
Обслуги было два человека. Один — уже в возрасте. Второй — еще юноша. По старшему трудно было сказать, откуда он и чем занимался в молодости. С годами он раздобрел, расплылся, потерял форму, но быть таким всегда он, разумеется, не мог. Когда-то он мог и в армии отслужить, и по бедным лавкам помыкаться, и всякого, как говорится, хлебнуть. Его трудовую биографию — тот самый факт, что этот человек отнюдь не с детства был настолько же сытым и чистым — выдавали руки: с теперь уже ухоженными, но по-прежнему грубыми пальцами. Такие пальцы бывают только у тех, кто много занимался физической работой.
Юноша был тонок и — на взгляд незамутненный — жеманен. В отличие от своего старшего товарища, вот он-то отродясь ничем тяжелым не занимался, прожив свои недолгие пока еще годы в сравнительном достатке. По виду он больше походил на оторвавшегося от корней купеческого сынка, поставленного спохватившимся папашей за прилавок. Но дело своё молодой человек знал — что было, то было.
Войдя, Михаил Георгиевич — одною рукой он так придерживал пальто, чтобы Линеар не ухнул куда-нибудь вниз — отряхнулся. Этот жест был инстинктивным и для сливочной лавки нечистым. Но возражений не последовало. Наоборот: старший расплылся в медовой улыбке, младший — поспешил достать из-за угла намотанную на палку тряпку и, тоже благодушно улыбаясь, протереть за Михаилом Георгиевичем пол.
— Добро, добро, добро пожаловать, милостивый государь! — тонковато, но приятно заговорил старший.
— Прошу вас, проходите, — вежливо подхватил младший.
— Чего изволите? Одна беда… — старший сокрушенно развел руками. — Сливок сегодня более нет: припозднились вы, милостивый государь!
— Мне… — начал было Михаил Георгиевич, но сам себя оборвал.
Линеар, очевидно, голодавший уже немало, проснулся от бившего ему в нос великолепного запаха, обещавшего немедленный пир, и беспокойно заворочался, норовя выползи из-за отворота пальто. Он даже засопел, да так громко, что не услышать этот звук было никак невозможно!
— Ой! — воскликнул младший.
Старший нахмурился:
— Что такое?
Михаил Георгиевич ощутимо смутился:
— Это… это — так… ничего… мне бы молочка и… блюдце!
— Блюдце! — ахнул младший.
— Блюдце! — как эхо, отозвался старший.
— Да, блюдце… видите ли… — и снова Михаил Георгиевич был вынужден себя оборвать.
Линеар, не дожидаясь приглашения, всё-таки выполз наружу и начал нецепкими еще коготками съезжать по пальто. Он сопел, кряхтел и всем своим выказывал нетерпение.
— Что! — вскричал старший.
Михаил Георгиевич подхватил Линеара и осторожно поставил его на прилавок — на ту его часть, которая была нарочно устлана коричневой оберточной бумагой. На этой части прилавка проволокой нарезали масло и тут же упаковывали куски.
— Вы с ума сошли! — немедленно взвился старший и бросился вперед.
— Сейчас же уберите! — согласился младший.
— Это… это… — старший начал даже захлебываться от возмущения. — Несанитарно! Негигиенично! Здесь люди покупают, а не звери жрут!
— Да! Да! Да! — вторил младший, приближаясь к прилавку с палкой наперевес.
Михаил Георгиевич смотрел на обоих изумленно.
— Господа! — попытался он воззвать к их разумам, если уж не к сердцам. — Да что же вы? Я заплачу!
— Уходите! Немедленно уходите! — кричал, тем не менее, старший.