Ночь пала на бушующие воды, а судьба «Ястреба» оставалась еще неясной. Только к рассвету измученные, валящиеся с ног от усталости моряки увидели, что есть надежда на спасение.
Солнце стояло уже высоко в небе, когда команда принялась приводить судно в порядок. Надлежало восстановить поврежденный такелаж, залатать порванные паруса, заменить переломанные реи. Кроме того, надо было подумать и о пострадавших. Хотя рабов во время шторма швыряло из одного конца трюма в другой, большинство отделалось только сильным испугом. Только некоторые стонали и вопили от боли в переломанных конечностях, от ушибов и ран.
Экипаж пострадал сильнее. Два моряка, привязавшись к передней мачте, там и нашли свой конец — напор волн был похож на сильные удары, которыми их головы и разбились о мачты. Еще некоторых унесло за борт. Среди них был и второй помощник Гаррисон, не успевший или не захотевший привязаться. Раненый Дженкинс предохранился от травм, забравшись в дальний угол капитанской каюты, где и пребывал, пока шторм не прекратился.
Пока «Ястреб» еле-еле полз к Барбадосу, Дженкинс начал приходить в себя, и мысли его постоянно вертелись вокруг того, как ответить за серию бурных событий, доведших судно до столь плачевного состояния. Надо было объяснить обстоятельства смещения и убийства Грирсона и Маркема. Надлежало дать объяснения по поводу бунта негров и утраты ценных рабов при его подавлении. Ураган принес еще убытки, не говоря о том, что буря погубила семерых моряков. Да, предстояло объяснить много событий, причем людям опытным и знающим, людям, которые не простят ни малейшей лжи, если сумеют поймать на ней Дженкинса. Тогда ему конец. А ведь невооруженным взглядом видно, что его командование бригом представляло собой яркий пример того, как надо управлять, чтобы провалить все дело и достичь финансового краха. Страдая от боли в переломанной челюсти и от израненного самолюбия, Дженкинс поклялся в душе, что каким-либо дерзким ходом сумеет обелить себя и избежать ответственности. Когда «Ястреб» дополз наконец до залива Карлайл, Дженкинс придумал блестящий, по его мнению, ход и принялся раскидывать сети.
9. ТРИБУНАЛ (АДМИРАЛТЕЙСКИЙ СУД)
— Итак, милорд, — заключил Дженкинс, и голос его от усилий казаться убедительным обратился в смешной фальцет, — я оказался бессилен предотвратить страшные события, которые только что описал суду. Заявляю, что был схвачен, связан и предан всеми, кроме небольшой части экипажа, оставшейся верной долгу, и стал невольным свидетелем измены и насилия, глубоко возмущающих всякую христианскую душу!
Вице-адмирал сэр Ричард Скарсбрук, председатель адмиралтейского суда Барбадоса, Наветренных и Подветренных островов перевел взгляд с потного Дженкинса на десятерых моряков на скамье подсудимых перед ним.
— Обвиняемые, — молвил он вежливо, но с ноткой укора в голосе, — можете ли вы что-либо ответить на эти обвинения, выдвинутые против вас первым помощником мистером Дженкинсом. Прошу говорить по одному и отвечать только одно: признаете себя виновными или нет. Секретарь суда, огласите имена обвиняемых.
По бокам краснолицего тучного Скарсбрука стояли другие члены суда. По правую руку замерли с торжественным выражением на лицах сэр Генри Уиллис, секретарь колонии Барбадос и мистер Генри Додсон, торговец из Бриджтауна, слева вытянулись капитан флота Его Величества Феллоуз и мистер Майкл Барнсли, представитель бристольского акционерного общества, владельца «Ястреба».
Вспотевший от удушливой жары, особенно нестерпимой в облицованном дубовыми панелями зале суда, облаченный в черную мантию до пят, секретарь суда поднялся на ноги. Торжественно откашлявшись, он развернул свиток с печатью адмиралтейства.
— Габриэль Пью?
— Не признаю себя виновным, — ответил тот и пробормотал вполголоса: — Чтоб вас черти взяли!
— Джованни Ривьера?
— Нет.
— Запишите: «Не признал себя виновным», — пояснил председатель суда невозмутимо.
— Джон Сильвер?
— Не признаю себя виновным, милорд.
— Джордж Томпсон?
Старик окинул взглядом багрового Скарсбрука. Пять недель в Бриджтаунской тюрьме превратили обветренное его лицо в бледную маску, но глаза на ней пылали отвращением и негодованием, отвращением к Дженкинсу, только что, положа руку на Библию, клявшемуся говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, а после этого, не моргнув глазом, обвинившему его, Томпсона, и других матросов в убийстве, бунте, попытке предаться морскому разбою и негодованием по поводу подлой ловушки, в которую все они так простодушно угодили.
— Джордж Томпсон, — повторил секретарь.
— Отвечайте суду, — промолвил Скарсбрук все еще учтиво, но уже с ноткой раздражения в голосе.
Томпсон перегнулся над загородкой, отделяющей подсудимых от зрителей и суда, и смачно плюнул. Плевок попал на мантию секретаря, и последний резко отскочил.
— Обвиняемый, — среди возмущенных криков и возгласов протеста голос председателя был еле слышен, — вы должны отвечать на вопросы суда. В противном случае суд примет меры, чтобы заставить вас говорить.
— Ничего не буду отвечать, сэр, — сказал Томпсон хриплым голосом. — Здесь сегодня никто еще не сказал ни слова правды. Я скорее умру, чем паду так низко. Я честный человек, сэр, не то, что некоторые другие, которых я мог бы назвать.
В зале заседаний послышался шепот и возгласы удивления; председатель меж тем совещался с другими судьями. Наконец Скарсбрук подозвал к себе дежурного констебля, сказал ему что-то и тот, вытянувшись, вышел из зала, шумно топоча сапогами. Через десять минут он вернулся со скромным на вид человеком в кожаном, длинном до колен фартуке.
Председатель вновь обратился к Томпсону:
— Обвиняемый, вы должны ответить, признаете себя виновным или нет. Если вы откажетесь отвечать на вопросы суда, палач переломит вам пальцы.
Томпсон, бледный как смерть, молча стоял перед скамьей подсудимых. Палач и констебль, схватив его, подтащили к судейскому столу, после чего, к ужасу остальных подсудимых, крепко связали пальцы пеньковой веревкой и стали ее закручивать, пока кости не начали по одной трещать и ломаться. Томпсон истошно кричал от боли во все время этой варварской пытки, но говорить отказался. Наконец председатель распорядился прекратить пытку и увести измученного, но непобежденного старика. Тот же вопрос был задан остальным морякам, никто из них не признал себя виновным. Затем суд прервал заседание до следующего утра.
Сильвер был потрясен до глубины души: его ужаснули пытки, которым подвергли Томпсона; возмутил цинизм, с которым Дженкинс обвинил его и всех товарищей; оскорбило открыто пристрастное поведение суда, не давшего им сказать ни слова в свою защиту. Суд, опора справедливости и закона, выносящий свои вердикты именем короля и на благо Англии, этот суд со своей явной несправедливостью и жестокостью оказался просто комедией, благодаря которой влиятельные и состоятельные люди, хозяева этой жизни, уничтожали любого, кто, по их мнению, мог представлять для них хоть какую-то опасность.
На следующий день заседание суда еще раз подтвердило эти мысли Сильвера. Скарсбрук спокойно заявил, что Томпсон умер ночью под пыткой. Связанного старика бросили в грязную камеру и принялись наваливать на него камни и брусья железа, но он продолжал упорствовать в молчании. Палачи добавляли тяжести на грудь и живот, не давали ему воды, и наконец перед рассветом Томпсон умер.
Услышав это, Дженкинс смущенно облизал полные губы, но продолжал так же усердно играть роль пострадавшего, вновь повторял свои ложные обвинения против подсудимых, назвав в качестве свидетелей тех моряков, которых предварительно посвятил в свои замыслы, вздыхал и сокрушался, исполненный благородным возмущением по поводу своих воображаемых страданий.