Я не могу вам дать инструкции на все возможные случаи; вам придется действовать в зависимости от обстоятельств. Я рассчитываю на вас!
Два дня спустя, 13 мая 1916 года, я преодолел границу в районе Валлорба. Я посетил вначале всех лиц, которых знал и приобрел, таким образом, во всех больших городах тайных союзников, у которых я, по крайней мере, всегда мог бы найти комнату и постель. Я не упустил, естественно, случая посетить в Невшателе господина Рамюзо, у которого я был приятно удивлен встречей со старинным другом. Мюллер, родившийся в Мюлузе, чтобы не служить в немецкой армии, оставил Эльзас в возрасте шестнадцати лет и получил швейцарское гражданство. Он поселился Лозанне; осиротев, как единственный сын, Мюллер получил большое наследство, которое ему позволяло жить за счет ренты. Несмотря на разницу в возрасте в двенадцать или тринадцать лет мы были превосходными товарищами. Мы вместе посетили Испанию; он провел несколько недель у меня в Италии. Затем прошли годы, и мы не слышали ничего друг о друге. Именно после такого долгого молчания я встретил его в сверхсовременном салоне Рамюзо, и он сразу же мне рассказал: после начала войны, он ловко «открутился» от мобилизации в швейцарское ополчение. И тотчас же поступил на службу во французскую армию.
Как у эльзасца, у него был выбор между всеми французскими полками; его швейцарские документы послали в Иностранный легион. Он мне никогда не рассказывал своих впечатлений, но я понял, что теснота, в которой ему пришлось жить с сомнительными элементами, вызывала немалое отвращение.
Короче, Мюллер сражался во Фландрии; он был ранен в легкое, получил медаль, отправлен на длительное лечение в швейцарский кантон Вале (Валлис). Но по мере того как смягчались плохие воспоминания, хорошие одерживали снова верх и примирили даже его с Легионом. Меня удивило, что он рассказывал о нем уже не без умиления. И также с энтузиазмом он предложил мне свои услуги, как только узнал причину моего пребывания в Швейцарии.
Он был парнем среднего роста, всегда одетым очень изящно и не без некоторой изысканности, редкой и странной, широкоплечим, с узкими бедрами, очень смуглым с правильными чертами лица и с глазами восточного типа, с бархатистыми длинными ресницами и такими красивыми, что их взгляд оказывался иногда затруднительным для нормального собеседника и заставлял краснеть женщин. Я иногда думал, что по происхождению он был евреем. Истинный донжуан, Мюллер не считал уже своих завоеваний; если кто-то из женщин ему отказывал, он не расстраивался. Он был человеком с юмором, тип, который так нравится женщинам. У него был заразительный смех, который их обезоруживал и шутка скорее легкая, чем изысканная — но кто вблизи на это смотрит?
Мы уехали вместе в Лозанну, где я собирался устроить свою штаб-квартиру.
Я нашел ее там, действительно, ниже горы Мон-Риан, где я приобрел привычку гулять, читать или размышлять, маленькую двухкомнатную квартиру на цокольном этаже.
И через два дня начались непрерывные странствования по Швейцарии, которым суждено было продлиться до конца войны. Конечно, нельзя было упускать в этой стране людей доброй воли, которые могли бы мне помочь, но их еще надо было найти. Я начал с тех, которых знал, и просил их подобрать для меня других помощников уже среди своих знакомых. В принципе, мои агенты не должны были знать друг друга; это было единственным средством ограничивать ущерб, если бы одного из них арестовали. Руководитель группы, естественно, руководил теми, которых он завербовал, но он даже не знал о существовании других. Через небольшой промежуток времени количество моих «субагентов» превзошло все мои прогнозы и мои средства, так как они принялись вербовать сами и создавать таким образом новые ячейки. Мне тогда пришлось дать приказ вовлекать только агентов, способных путешествовать в Германию, что отсеивало толпу любителей и более или менее романтических темпераментов, готовых нарушать федеральные законы, но не рисковать своей жизнью перед расстрельным взводом немецких пехотинцев.
В то же самое время улучшался социальный уровень моих агентов; кто хотел, тот не ездил в Германию.
Одним из первых, кого я вовлек, был кузен Жюль. Я ему принес вначале его паспорт и когда он жаловался на постепенное уменьшение своего объема продажи и нехватку клиентов, потому что почти все они были немцы, я этим воспользовался, чтобы спросить его, почему бы ему самому туда не съездить?
Он вздрогнул, сделал гримасу и затем жизнерадостно ответил:
— В конце концов, почему бы и нет?
Он уехал несколько недель спустя; я ему совсем не говорил о затруднениях, которые были у Гроссмана при его выезде из Германии, зато порекомендовал ему поехать, по крайней мере, на две недели.
Несколько месяцев спустя про Гроссмана-Жюля стало бы, разумеется, известно консулу и Жюль не получил бы больше визы. Но и Рим построили не за один день.
На моей новой службе самый деликатный момент состоял в том, чтобы проверить нового агента, недавно завербованного руководителем ячейки; всегда была возможна ловушка или еще добродетельное возмущение господина, который сам заподозрил бы ловушку. Эти были наиболее опасны.
Нужно было, однажды завоевав агента, затем удержать его в своем лагере, так как некоторые офицеры союзных разведок, желающие избегать этих случайных ходов, довольствовались тем, что следили за мной тайно, но очень эффективно и когда они убеждались, что какой-то индивид был на моей службе, они подходили к нему:
— Давайте посмотрим, господин, не работаете ли вы на французов?
— Как? Нет, нет!
— Но если да, но если работаете, мы это знаем. К тому же, вы ошибаетесь; французы вам плохо платят. Переходите к нам!
Этот особенный способ иллюстрирует метод «sic vos non vobis mellificatis»[16], как говаривали древние, он был, конечно, не в моем вкусе, но что поделаешь?
Что касается эльзасцев, то те, которых я использовал, работали на славу, и смотрели на себя исключительно как на французов. Недавно появилась немецкая книга о шпионаже, с целой главой, специально посвященной эльзасцам, обвиненным в том, что они изменяли немцев насколько смогли. Понимая, что он тем самым свидетельствует о том, что его собственная страна оказалась неспособной заставить себя полюбить или хотя бы принять после пятидесяти лет господства, автор добавляет, что многочисленные эльзасцы остались верными и что они даже подверглись преследованиям за их преданность Империи. Он не говорит, что именно почти все немецкие иммигранты или чиновники не могли поверить в окончательное поражение. Правда в том, что те, кто служили Германии, делали это ради корысти, и что многие из тех, кто c риском для своего будущего бежали оттуда, ее все же покинули.
Служившие Франции делали это ради своей внутренней верности; те, для кого единственной и непростительной изменой было поднять оружие против нее, действовали абсолютно бескорыстно, ничего от этого не ожидая. Многие из них даже не верили в победу! Что касается меня, то когда я покидал мой родной край, то был вполне уверен, что никогда его больше не увижу. Я понимал, что жертвую своему французскому сердцу все мое поместье, все добро, все богатство, которые видел перед собой в лучах теплого сентябрьского солнца. И когда капитан Саже, в своем бюро Службы M…куре спросил тогда меня:
— Но почему? Почему вы здесь? Почему вы не едете в Италию, как я вам предлагаю? Как я смог бы ответить? Разве что криком Лютера: Hier stehe ich und kann nicht anders![17]
Шпионы наводнили Швейцарию; все воюющие стороны их использовали, и я за пару недель приобрел почти безошибочный нюх, позволявший угадывать их издалека. Сколько раза, при отправлении из Лозанны, Базеля или Цюриха, мне случалось встречать в моем купе четырех или пять господ с минимальным багажом, и множеством газет. Круговой и скрытный взгляд тут же говорил мне: «Мы тут все», и убеждал, что каждый из моих попутчиков делал то же, что и я и думал точно так же. Я даже охотно верил, что, в конечном счете, существует какое-то молчаливое соглашение, такое же, как между Альткирхом и Даннмари, например, где штабы старых генералов с больным сердцем дабы не подвергать их излишним волнениям, не обстреливались. Так и эти господа шпионы, казалось, с успехом уклоняются от нанесения друг другу какого-либо вреда, и у нас действительно сложилось впечатление, что взаимное разоблачение нас противоречило правилам игры.