Жизнь была неспешная, приятная — лежишь день-деньской да покуриваешь — или рыбку ловишь и никаких тебе учебников. Прошло два месяца с лишком, одежда моя вся изодралась, запачкалась, а я перестал даже понимать, что уж мне так нравилось у вдовы — там и умываться надо было, и есть с тарелки, и причесываться, и ложиться по часам, и вставать по ним же, и с книжкой какой-нибудь ко мне вечно приставали, да еще старая мисс Ватсон меня все время пилила. Возвращаться туда я больше не хотел. Ругаться я у вдовы почти разучился, потому как ей это не нравилось, а тут опять начал, — папаша ничего против не имел. В общем, с какой стороны ни взгляни, жизнь в лесу была самая что ни на есть приятная.
Другое дело, что папаша приладился дубасить меня ореховой палкой, и вот это сносить было трудно. У меня уже вся спина рубцами покрылась. Да он еще и уходил слишком часто и всякий раз запирал меня в хижине. Однажды запер и исчез аж на три дня. Ужас как мне было одиноко. Я даже решил, что он утонул и теперь мне отсюда не выбраться. Ну, перепугался, конечно. И сказал себе, что надо придумать какой-то способ бегства. Я уже много раз пытался найти лазейку наружу, да все не получалось. Окно у нашей хибары было такое, что в него и собака не протиснулась бы. По дымоходу я тоже вылезти не мог, он был слишком узким. Дверь толстая, сколоченная из крепких дубовых досок. Папаша усердно следил за тем, чтобы, уходя, не оставлять в лачуге ни ножа, ни еще чего-нибудь — я ее, наверное, раз сто всю обшарил, только этим и занимался, потому как больше мне время скоротать было нечем. Однако в те три дня я, наконец, кое-что нашел — старую, ржавую ножовку без ручки, засунутую кем-то между одним из стропил и дощатой крышей. Смазал я ее и принялся за работу. В глубине лачуги, прямо за столом, висела прибитая к стене старая конская попона, не позволявшая ветру, когда он задувал в щели между бревнами, гасить свечу. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок бревна, достаточно толстого, чтобы я мог пролезть в дыру, которую выпилю. Работа была, конечно, долгая, однако я почти уж закончил ее, когда услышал в лесу выстрел папашиного ружья. Я быстренько устранил все следы моих трудов, опустил попону и спрятал пилу, а тут и он явился.
Настроение у него было паршивое — как, впрочем, и всегда. Он сказал, что побывал в городе и все там идет из рук вон плохо. Его адвокат уверяет, что сможет выиграть дело и отсудить деньги, нужно только, чтобы процесс, наконец, начался, однако существует множество способов отсрочить его, и судья Тэтчер все их знает. А еще он сказал, будто ходят разговоры о другом процессе, насчет того, чтобы отобрать меня у папаши и отдать под опеку вдовы и, если верить этой болтовне, на сей раз так оно и случится. Это меня здорово напугало, потому как я вовсе не хотел возвращаться к вдове, снова влезать в тесный костюмчик и становиться цивилизованным, как они это называют, человеком. Ну, тут старик мой начал ругаться и обложил дурными словами вся и всех, кого смог припомнить, а потом обложил, чтобы уж наверняка никого не пропустить, по второму разу, и кончил тем, что охаял всех скопом, в том числе и тех, кого он не знал по имени, и потому, когда добирался до одного из них, говорил просто — как его там — и шел дальше.
Папаша заявил, что еще посмотрит, как это вдова заполучит меня. Он, дескать, будет держать ухо востро и, если кто попытается заявиться сюда и шутки с ним шутить, так он знает милях в семи-восьми отсюда местечко, в котором спрячет меня, и пусть они тогда ищут хоть до упаду, все равно ни черта не найдут. И от этого мне тоже стало не по себе, но всего на минуту: я решил, что дожидаться здесь, пока он это проделает, не стану.
Старик велел мне сходить к ялику, перенести в лачугу то, что он привез. В ялике лежал мешок с кукурузной мукой, фунтов на пятьдесят, здоровенный кусок копченой грудинки, патроны, четырехгалонная бутыль виски, старая книга и две газеты, — это чтоб пыжи делать, — и немного пакли. Я выгрузил все это на берег и присел отдохнуть на носу ялика. Посидел, подумал, и решил, что, удирая, прихвачу с собой ружье и лески и укроюсь в лесу. На одном месте подолгу оставаться не буду, а стану бродить по округу, все больше ночами, кормиться охотой да рыбалкой и забреду так далеко, что ни папаша, ни вдова нипочем меня не отыщут. Я так увлекся этими мыслями, что про время и думать забыл — пока не услышал, как папаша орет, интересуясь, заснул я или утоп.