— Но только мне не повезло. Мы уж почти до острова доплыли, как вдруг, вижу, кто-то идет по плоту в мою сторону, да еще и с фонарем, ну нет, думаю, дожидаться я тебя не стану, — соскользнул в воду и поплыл к острову. Хотел выбраться на него, но никак не мог, берег шибко крутой был. Только у самого конца острова и нашлось подходящее место. Забрался я в лес и решил с плотами больше не связываться, уж очень много на них людей с фонарями. Трубка, махорка да немного спичек они у меня в шапке лежали и не промокли, так что все было путем.
— И все это время ты ни мяса, ни хлеба во рту не держал? Ты бы хоть черепах ловил.
— Поди-ка поймай их. Они ж тут под ногами не вертятся, чтобы их голыми руками хватать, да и камнем черепаху издали не больно-то пришибешь. И потом, как бы я их ночью ловил? А днем мне на берегу маячить не хотелось.
— Ну да, верно. Тебе же приходилось все время в лесу сидеть. А как пушка стреляла, ты слышал?
— Еще бы. Я знал, это они тебя ищут. Я даже видел, как пароход мимо прошел, — из кустов смотрел.
Появились какие-то совсем молоденькие пичуги — пролетят ярд-другой и на землю садятся. Джим сказал, что это к дождю. Сказал, когда цыплята так делают, это точно к дождю, значит и у других птиц то же самое. Я хотел было поймать пару-тройку, но Джим мне не позволил. Говорит, когда отец его здорово заболел, кто-то из детей словил птичку, и бабушка их сказала, что он теперь не жилец, и отец умер.
А еще Джим сказал, что нельзя пересчитывать то, из чего ты обед приготовить надумал, потому что это к несчастью. Это все равно, что столовую скатерть после захода солнца вытряхивать. И что, если у кого есть пчелы, а он вдруг помер, так нужно сказать об этом пчелам до следующего рассвета, иначе они ослабеют, перестанут работать и тоже все перемрут. Джим уверял, что пчелы не жалят только круглых дураков, но я ему как-то не поверил, — я их вон сколько переловил и ни одна меня не ужалила, ни разу.
Про некоторые из этих примет я и раньше слышал, но не про все. А Джим все до единой знал. Или почти все, он сам так сказал. Я говорю — сдается мне, что все они насчет неудач толкуют, а про удачу-то есть хоть одна? Он отвечает:
— Есть-то есть, но очень мало, да и пользы от них никакой. Зачем человеку знать, что ему скоро удача привалит? Чтобы от нее увернуться?
И еще он сказал:
— Если у тебя руки и грудь волосатые, значит быть тебе богачом. Вот от этой приметы еще есть какая-то польза, потому как она далеко вперед глядит. Понимаешь, может, ты сначала долгое время бедняком проживешь и до того тебя это допечет, что ты бы на себя прямо руки наложил бы, кабы не знал, что по этой примете тебя непременно где-то богатство ждет.
— А у тебя, Джим, руки и грудь разве не волосатые?
— Чего ты спрашиваешь-то? Неужто сам не видишь?
— Так почему же ты не разбогател?
— Ну как же, я разбогател один раз и еще разбогатею. У меня однажды четырнадцать долларов было, да я ввязался в куплю-продажу и всего моего состояния лишился.
— И что же ты покупал-продавал, Джим?
— Ну, сначала говядину.
— Какую говядину?
— Живую, какую же еще — скот, понимаешь? Вложил десять долларов в корову. Но только больше я так рисковать деньгами не стану. Корова взяла да и сдохла прямо у меня на руках.
— Выходит, десять долларов ты потерял.
— Потерял, но не все. Около девяти. Шкуру и сало я продал — доллар и десять центов выручил.
— И у тебя осталось пять долларов и десять центов. И что, ты их снова в дело пустил?
— Ну да. У старого мистера Брэндиша есть одноногий негр, знаешь его? Так вот, он открыл банк и говорил всем: кто внесет в банк доллар, тот под конец года получит четыре. Ну, все негры и понесли ему свои деньги, да только какие ж у них деньги? Крупные только у меня и были. Но я захотел побольше четырех долларов получить и сказал, если он мне их не даст, я сам банк открою. А этому негру, понятное дело, пускать меня в бизнес невыгодно было, он говорил, что двум банкам у нас тут делать нечего, ну и сказал, что, если я вложу пять долларов, то он мне под конец года тридцать пять выдаст.