— Идут! Сюда! Бегут! О том, что Вселенная — футбольный мяч или монгольфьер они еще не знают!
— Заворачивай оглобли! Гони их в шею! Меня нет, я на объекте!
МОРЕПЛАВАНИЕ НЕОБХОДИМО. Но оглоблей по шее эта космогоническая проблема никак не решалась. «А молодого космогона несут с разбитой головой» — как раз та песенка. Под впечатлением всех этих новостей я собрал в бункере очередной симпозиум: что же все же представляет собой наша Вселенная? На какую структуру Вселенной указывает присутствие или отсутствие Красного смещения? В какой конфигурации мы находимся? В мыльном пузыре, на который наехал другой мыльный пузырь? В виноградине на грозди? В черной икринке в паюсной икре? В коконе с бабочкой? В беременном морском еже? В яйце с желтково-белковым цыпленком? Если мы живем в мыльном пузыре — это одно дело. Во всех остальных случаях мы не можем повлиять на развитие событий.
Симпозиум продолжался два дня. Выступили все. Иногда доходило до перебранки. Наконец решили, что мы находимся в дурдоме. Этот ответ меня не устраивал.
— Конкретней, конкретней! — подначивал я.
В конце концов теоретики пришли к разумному выводу, его сформулировал Капельцын:
— Конкретное устройство Вселенной не имеет для нас, то есть, для ПРОГЛОДА, никакого значения. Мы должны продолжать плановую работу по версии мыльного пузыря. Если Вселенная окажется мыльным пузырем, то наш проект может спасти Вселенную. Во всех остальных случаях природа возьмет свое, ПРОГЛОД не поможет и Вселенная погибнет — вернее, перейдет в новое качество с нашим или без нашего вмешательства.
— Так, может быть, не будем трепыхаться и перейдем в новое качество вместе с Природой? — зловеще предложил Лон Дайк. — Против природы не попрешь. Посмотрим — что там, да как там, да кто мы такие.
— Вам хорошо говорить, у вас нет детей, и вы и так одной ногой уже там, в новом качестве, — резко ответил ему Капельцын. — Мы должны заботиться о человечестве, как о своем зоологическом виде. Вот и все.
— Ах, заботиться о человечестве!
— Да, ах, заботиться о человечестве. Все остальное побоку, кто мы такие да куда мы идем — меня не интересует. Надо использовать единственный шанс — продолжать работу. Navigare necesse est, vivere non est necesse. Вам перевести с латыни?
— Не надо.
— Переведите для меня, — попросил я.
— Мореплавание необходимо, сохранение жизни необязательно, — перевел Капельцын.
— Вы правы, профессор. Но все равно ничего не выйдет, — прокаркал Лон Дайк. И добавил, снимая налет безнадежности: — Но все равно что-то надо делать.
Лон Дайк встал и пожал Капельцыну руку. Отношения бессмертных между собой иногда бывали напряженными, но до раздрая ни разу не доходило — что бессмертным делить?
КСТАТИ.
ЛЮБИМЫЕ ЛАТИНСКИЕ ИЗРЕЧЕНИЯ АКАДЕМИКА КАПЕЛЫДЫНА.
Записать и выучить. Вообще, неплохо бы подучить латынь.
Memento — Помни.
Memento mori — Помни о смерти.
Memento vivere — Помни о жизни.
Memento servitudinem — Помни о рабстве.
Memento patriae — Помни о родине.
Memento, quia pulvis es — Помни, что ты прах.
ОПЯТЬ ФУТБОЛ.
ВЫБОР ОСНОВНОГО СОСТАВА К ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ ЧЕМПИОНАТА ВСЕЛЕННОЙ.
Давно не писал в «Отчетах» о наших футбольных сражениях. Они продолжались своим чередом, но у меня не было ни сил, ни времени вникать в подробности тренировок и посещать матчи. Мне просто докладывали о том, что происходит в конюш... это была уже не конюшня, а спец-команда СОС для проведения решающей операции «Белая Ночь».
Даже перед обычной игрой Лобан нервничает, не может определиться с составом. Тренер, как гадалка, приглашая игрока, должен видеть линию его жизни в команде. Мучительно выбирает. Наконец, перед обедом называет состав, но некоторые, пробудившись после «мертвого часа», узнают, что они теперь уже в запасе, на полигон же выходит третий вариант, и лишь по ходу матча, заменив игроков, Лобан возвращается к первоначальному замыслу, который самым правильным и оказался, — т.е. победным. Что уж тут говорить о подборе спец-отряда для спасения Вселенной!
Наверно, надо верить своему первому впечатлению.
Лобан знает, что нужно тому или иному игроку, знает лучше самого футболиста. Заглядывает в комнату Брагина, тот лежит, отдыхает.
— Давай, Брага, вставай, сколько можно лежать?
Но тут же в коридоре увидел фон Базиля:
— Чего ты все ходишь? Иди полежи.
Лобан думает в движении, ему не лежится и плохо сидится, мысли нужно разболтать в голове. Когда он говорит: «Пойду пройдусь», значит, он пойдет думать.
— Пойду пройдусь.
Он избегает ходить по людным улицам, но если уж ему приходится идти, — к примеру, в магазин за яблочками, морковкой и хлебом, — то он идет в глубокой задумчивости, сгорбившись, опустив голову и втупив глаза в асфальт. Но он ни о чем не думает. Он идет, как дезертир сквозь строй. На него все смотрят, оглядываются, тычут пальцами, забегают сзади, чтобы заглянуть в лицо, пытаются взять автограф. Он знаменитость, а все знаменитости и есть дезертиры с людных улиц. При переездах и перелетах, в автобусах и вагонах, в переполненных космопортах и на вокзалах Лобану тоже несладко. Это тяжело, по себе знаю — хоть я не столь знаменит, но тоже хожу по улицам, не вертя головой по сторонам. Случается, на меня нагло набрасывается какое-нибудь ошалевшее тиффозное Неуважай-Корыто (или, наоборот, робко подходит охрипший от уважения незнакомец) и начинает советовать, какого игрока поставить на очередную игру. Первых я тут же посылаю куда надо, а вторым вежливо объясняю, что они меня с кем-то спутали.