„Яджнадета, — говорила мать, — разве я тебе не дороже жизни? Почему же ты не заговорил со мною, прежде чем отправить благословенное дитя мое в такое далекое путешествие? Поцелуй твою мать и тогда уже отправишься; разве ты сердит на меня, друг мой, что не желаешь заговорить со мною“.
Огорченный отец, исстрадавшийся печалью, обратился к своему мертвому сыну, точно к живому, со следующими словами:
„Сын мой, разве ты не узнаешь пришедшего сюда, вместе с твоею матерью, отца? Поднимись! Иди, возьми наши шеи и обними их, соединяя вместе. Кто же теперь будет нам приносить из лесу коренья и дикорастущие плоды? Я, эта бедная слепая согбенная под бременем лет, мать твоя, как могу я кормить ее, сын мой, будучи слепым, таким же, как она?“
Не покидай же пока этих мест: завтра, сын мой, отправишься вместе со мною и матерью».
Здесь прекрасная Сита прервала чтение. Голькар слушал ее с задумчивым видом, и даже Коркоран был растроган и смотрел с восхищением на кроткое и прелестное лицо молодой девушки.
Однако наступала полночь, и Голькар хотел уже попрощаться со своим гостем, но в этот момент во двор вошел Али и, ни слова не говоря, подошел к своему господину, подняв руки вверх наподобие кубка.
— Кто там? Что тебе нужно? — спросил Голькар.
— Могу я говорить? — отвечал раб, взглядом указывая на Коркорана, который намеревался из скромности отойти в сторону, но был удержан Голькаром, сказавшим:
— Останьтесь! Вы не можете быть лишним. Говори же скорее!
— Государь, — отвечал Али, — гонец прибыл от Тантиа Топее.
— От Тантиа Топее? — воскликнул Голькар и в глазах его блеснула радость. — Зови его сюда!
Гонец вошел во двор. Это был факир, полуголый, с кожей темно-бронзового цвета, бесстрастное лицо которого было, по-видимому, совершенно чуждо как к радости, так и к горю.
Он стал на колени пред Голькаром, до земли преклонив голову, и безмолвно ожидал приказания встать.
— Кто ты такой? — спросил его Голькар.
— Зовут меня Сугрива.
— Брамин?
— Да, я брамин. Меня послал к тебе государь Тантиа Топее.
— Где доказательства данного тебе поручения?
— Вот оно! — отвечал факир, вынув из-за плаща, служившего ему одеждой, нечто вроде платка, странно вырезанного и на котором были начертаны санскритские слова.
— А! Настало время? — воскликнул Голькар, внимательно всмотревшись в платок.
— Да! — сказал факир. — Дело должно быть начато сегодня же в Мееруте.
— Капитан? Вы говорили мне, что не любите англичан? — сказал Голькар.
— Да! Я их не люблю, но и ненависти к ним не чувствую и вообще нисколько не забочусь о том, что с ними может случиться.
— Так вот, капитан! Вы вскоре кое-что новое узнаете. Полковник Барклай, пожалуй, в конце этого месяца может убраться домой.
— В самом деле? И эти известия вы получили от этого черномазого?
— Да! Этот черномазый верный, надежный человек, служащий гонцом друга моего Тантиа Топее, — отвечал Голькар.
— А кто такой этот друг ваш Тантиа Топее.
— Это я вам объясню завтра. Полковник Барклай ранее чем через три дня не появится здесь, следовательно, у нас имеются еще два свободных дня. Завтра, если желаете, мы отправимся охотиться на носорогов. Носорог — это царская дичь, и их, пожалуй, не найдется теперь более двухсот во всей Индии. Покойной ночи, капитан.
— Кстати, что вы сделали с Рао? — спросил Коркоран. — Разве вы не намерены судить его?
— Рао! — отвечал Голькар. — Он уже осужден, капитан. Перед ужином я отдал приказание посадить его на кол.
— Черт возьми! — воскликнул Коркоран. — Нельзя сказать, что вы теряете время!
— Друг мой! — отвечал Голькар. — Как только пойман — тотчас и на кол. Неужели вы хотите, чтобы я собирал целое судилище, как в Калькутте? Тогда, прежде чем произнесет речь прокурор и возразит ему адвокат, прежде чем уйдут совещаться судьи, англичане войдут в Бхагавапур и спасут жизнь этого негодяя, их сообщника. Нет, нет! Он попался и расплачивается за всех.
— А впрочем, — отвечал Коркоран потягиваясь, так как ему очень хотелось спать, — я заговорил об этом только из любопытства. Покойной ночи, государь.
Коркоран, следуя за Али, который указывал ему путь, отправился спать.
VI
Но, очевидно, судьбою было так решено, что уснуть капитану не удалось в эту ночь. Едва он улегся в кровать, как послышался большой шум. Коркоран поднялся и, опершись на локоть, тихонько свистнул, зовя Луизон, и сказал ей почти шепотом: