Вонючий дым выгоняет из норок горностаев и соболей, и они присоединяются к стайкам мчащихся с обезумевшими от страдания и страха глазами колонков и бурундуков, зайцев и лисиц. Эту таежную мелочь давят копытами лоси и косули, топчут медведи и волки. Кашляют и мечутся по веткам обезумевшие белки. Одни уже с горящей шерсткой замертво свалились на землю, другие пытаются спастись прыжками… Дым слепит глаза, запирает дыхание. Изнемогшие зверьки валятся на мох и вместе с воющими волками и стонущими медведями становятся пищей рыщущего низом ненасытного пламени. Все живое превращается в дым, в пепел…
Где тайга освоена человеком, и там он не редкий гость, языки всепожирающего пламени появляются часто, и виновник этому - он же, человек. Не любой, конечно, не всякий, а беспечный или вредный. Но кто виновник гибели тайги и ее жителей здесь?.. Кто превратил огромное пространство цветущей земли в пустыню?!. Ведь здесь еще не ступала нога человека и выстрел охотника не будил веками спящее эхо… Зажечь тайгу здесь могла только молния.
Устраиваюсь на ночь у самой "опушки" гари. За сухими дровами ходить недалеко, но они зачернили руки, испачкали одежду, бороду. На бивак возвращаюсь черный, как из трубы. Но и этого мало: брюки и куртку облепили лопуховые репьи. Сдираю с одежды непрошеных попутчиков и бросаю в костер. Репьи потрескивают, издают приятный запах подогретого растительного масла. И тут вспомнил, что в Японии с давних времен возделывают лопух, как овощ. В его корнях есть сахар и белки, а семена дают душистое масло.
До темноты я успел надергать немного корней лопуха. Из поджаренных кусочков получились приятные сладковатые корочки. Часть засушенных корней растер на камешках и засыпал в кипящую в консервной банке воду. Получился вкусный вроде кофе напиток.
Ночная изморозь упрямо борется за свои права. Уже поднялось солнце, а она, побелив в темноте ночи листья трав, землю, обугленные колодины, не думает оставлять насиженное место. За ночь не прошла усталость, не хочется двигаться с места. Кажется, что поход длится несколько недель, а то и месяц. Привал приходится удлинять, но силы все равно куда-то уходят, слабеют мускулы, а по ночам опять болит колено. Скорее бы добраться до желанной реки, хотя бы до какой-нибудь речушки.
У опушки гари чудом сохранилось несколько березок. На веточках сиротливо колышутся одинокие оранжевые листочки. Нахлынуло желание поговорить, хоть с кем-нибудь обменяться словом. Я снимаю бересту, разрезаю на листочки и, прислонившись спиной к стволу, записываю события вчерашнего дня. На записи упрямо ложится длинная, пахнущая дымом и живицей, жесткая борода. Несколько раз я пробовал сбрить ее лезвием перочинного ножа, но пробы вызывали мучительную боль, и я прекращал ненужные истязания.
Когда-то в детстве такими же ножами мы брили друг другу головы. И тоже до слез царапало и щипало, но мы терпели. Может быть потому, что уж очень хотелось быть похожим на доктора, или помогало взятое потихоньку из дому мыло, не знаю, но никогда не приходилось бросать бритье на половине головы. Здесь, при стирке белья и мытье головы, я легко заменяю мыло настоем из древесной золы, щелочью. Но для бритья этот настой оказался совсем непригодным. Попав в царапины, оставленные ножом на скулах, он в несколько раз усиливал мученье. И вот с бородой при+ходится мириться.
Заканчиваю запись. Прочтет ли кто живой? И, взвалив ношу на спину, с неохотой вхожу в мрачную гарь. Но, что за звуки?
Слева и справа раздается нежное и звонкое "тив-тив… ци-ци-кее…" Гарь встречает голосами родного края, далекого детства; это перекликаются осенним перезвоном синички-гаечки. Они прожили здесь лето, вывели птенцов, теперь собрались в большие стаи, теребят головки лопуха себе на завтрак. Насекомоядным нашим друзьям уже не хватает в корм бабочек, гусениц и мошек, и они переходят на зимнее:
ЯКУТСКИЙ ХЛЕБ
Утром знакомлюсь с берегом речки, осматриваю прибрежную тайгу. Надо подобрать место для зимовья. В понижениях поймы небольшие блюдца болот, заросших осокой и еще какими-то высокими широколистыми травянистыми растениями. На верхушках стеблей, как спицы зонтика, во все стороны торчат собранные в мутовку крепкие цветоножки. Среди пожелтевшей листвы чудом сохранились от морозов бело-розовые цветочки. Срываю и разглядываю цветок: три зеленовато-красных чашелистика, три розовых лепестка, девять тычинок, шесть красных пестиков… Стараюсь придержать нахлынувшую вдруг радость - не ошибка ли? - и поспешно выдергиваю растение с корнем. В болоте глухо хрустнуло, и за стеблем потянулось бурое корневище. Так и есть… Сусак, или якутский хлеб.
"Якутским хлебом" питались бедные семьи якутов в дореволюционное время. Эти семьи тогда другого хлеба и не знали. На обширных болотах Якутии они добывали корневища сусака осенью, сушили их и перемалывали в муку. Из четырех фунтов корневищ получали один фунт муки, а из нее выпекали лепешки, хлеб. Свежие корневища пекли в кострах и жарили с салом. Сусак в три раза питательнее картофеля.
Иркутские ученые заинтересовались якутским хлебом еще в прошлом столетии. Исследовав сусак, они сообщили, что "в муке из корней сусака есть все, что нужно для питания человека".
В затоках речушки я нашел заросли рогоза и стрелолиста; есть здесь и тростник, а на болотцах не мало сусака. Стало быть, есть хлеб и овощи. К ним надо еще жиры и мясо. Мясо!? О!.. Надо сегодня же пойти за тушами рысей. Не отдавать же их на съедение хищникам.
Только куда же притащу мясо? У меня еще нет пристанища.
В тайге, вблизи от берега, под корнями гигантской лиственницы, нашел старую медвежью берлогу. Мишка провел в ней прошлую зиму. Берлога настолько велика, что ее можно переделать на комфортабельную зимнюю квартиру и для такого жильца, как я. Но от сухой и теплой, пока что пустующей квартиры пришлось отказаться. Ведь мишка может нагрянуть в любое время и по праву предъявить свои претензии на собственное жилище. А заводить с ним ссору у меня нет желания. В шалаше же здесь зиму не прожить. Без топора бревенчатой избушки не поставить. Так что спасибо мишке - надоумил. Надо и себе сооружать "берлогу", жили же в землянках в войну на фронте.
С думой о пристанище иду у обрыва, отделяющего тайгу от поймы безымянной речки. Влево и вправо на десятки километров виднеется не знавший ни косы, ни ноги человека еще по-летнему зеленеющий луг. Над его просторами то и дело поднимаются "на крыло" серые стайки уток. Они, как дозорные, сделав несколько кругов, с плеском садятся на синевато-серую змейку. А рядом за спиной по ветвям кудреватых сосен прыгают, играя, уже по-зимнему серебристо-серые белки.
Останавливаюсь у преградившей путь глубокой промоины. Ее почти отвесные красновато-бурые боковые стенки идут от обрыва почти параллельно друг другу, образуя небольшое ущелье. Третья глухая стена у самой тайги покрыта огромным козырьком сплетений из корней деревьев. Из тайги к обрыву, огибая кусты, тянется неглубокий, заросший травою овражек. Полая и дождевая вода, стекая по овражку, десятки лет долбила супесчаный грунт, унося свою нехитрую добычу в пойму. На дне промоины остались только крупные валуны, оказавшиеся не под силу слабому потоку.
Если удалить валуны, немного выровнять дно, подровнять стенки оврага, преградить к нему путь весенним потокам, то лучшего места для постройки землянки с выходом на луг и речку не найти. И я тут же в гроте, на месте будущей землянки, спрятал свой рюкзак, решив сегодня же перетащить сюда рысиное мясо.
Обе тушки оказались на месте. Но в одной из них, висевшей пониже, съедена добрая половина. По следам видно, что побывала здесь росомаха. Я еще не встречался в тайге с этим хищником, плохо знаю его повадки, и лучше бы с ним никогда и не встречаться. Тем более, что не стоит зря расходовать патроны.
Хотя туши весили не больше тридцати килограммов, но и эта ноша казалась нелегкой, и мне пришлось делать частые привалы. Один из таких привалов я сделал под пологом огромнейшей сосны, росшей вдали от других деревьев и, вероятно, пережившей всех своих соседей. Ее толстые узловатые ветви простирались далеко в стороны, не давая места для приюта зачахшей молоди.