Самолет, внезапно превратившийся в планер, снижался. Если бы не забитое маслом лобовое стекло кабины, пожалуй, пилотирование и не представляло бы особых трудностей. Некоторое время я вел машину исключительно по приборам, не открывая сдвижную часть фонаря, так как боялся, чтобы горячее масло не залепило физиономию. Передав о случившемся земле, я выждал до высоты тысяча метров, и, крадучись потянул сдвижную часть фонаря назад. Бог миловал, масло больше не фонтанировало, но обзор был — хуже не придумаешь. На аэродром я попадал, не сомневался: зайти и нормально приземлиться поможет земля. Так и получилось…
Инженерная служба принялась за выяснение причин аварии, а мне, откровенно говоря, делать было решительно нечего и я просто не знал куда себя девать.
Каждое утро я исправно приезжал на работу, толкался в летной комнате, читал техническую литературу, иногда смотрел телевизор, случалось, гонял шары на бильярде или принимал участие в общем трепе — на аэродромах такой треп называется банком. «Травить банк» — святое дело! Наверняка я бы мог какое-то время вовсе не появляться на службе, едва ли кто-нибудь заметил мое отсутствие, но я исправно приезжал. Почему? Отчасти по велению совести, но еще больше потому, что меня не покидало ожидание чего-то важного. Нет-нет, телепатом я себя не считаю, но приближение очередного вдруг как-то бессознательно почти всегда ощущаю и жду.
Обычно в летной комнате народ подолгу не задерживается. Входили, выходили, возвращались, один я, забившись в угол, повышал свой профессиональный уровень, назовем это так, с вашего разрешения. Когда надоедало разбираться в чертежах и графиках, брался за книгу Г. Голубева, выдающегося и, увы, недооцененного современниками летчика и педагога, большого психолога. «Изучить характер человека — значит с точки зрения его психологических особенностей ответить на вопрос: что же в нем главное? Большой и значительный характер — это большая определенность в значительных делах». Мне эти мысли Голубева были не чужды, я готов был к попытке продолжить рассуждение, но меня окликнул шеф, незаметно появившийся в летной комнате.
— Загораешь, француз?! Мозги себе запудриваешь? А подсобить трудящимся не хочешь?
Не спрашивая, каким трудящимся требуется подмога, я спросил:
— Нет вопросов, кроме одного — чего делать? Оказалось надо втихаря слетать за второго пилота с Романцевым. Его штатный второй пилот почему-то на службу не явился, приболел или загулял, пока неизвестно, время не ждет — месяц кончается. Романцеву лететь не с кем. Почему лететь надо было втихаря, я признаться, не сразу понял. К работе на прототипе бомбера меня официально никто не допускал, это — раз; в приказе я не значился членом экипажа — это два; пилотского свидетельства летчика-испытателя установленного образца, я не имел, это — три. И еще можно добавить — допуск к секретной работе то ли не поступил в фирму, то ли был задержан по пути…
Машина, на которой предстояло лететь, была двухдвигательная, реактивная, скоростная. Из нее со временем должен был вырасти зверь-бомбардировщик. А сегодня предстояло замерить расходы горючего и уточнить скороподъемность на высоту в десять тысяч метров. Задание самое рядовое.
— Обязанность правого, — посмеиваясь, сказал шеф, имея в виду второго пилота, — не мешать левому. Так что я на тебя надеюсь, сиди себе спокойно и все будет о'кэй. Да-а, вспомнил! Ты знаешь, что записано в первом параграфе боевого устава пехоты израильской армии?. Нет… так запомни на всякий случай: во время боя запрещается давать советы командиру… Ну, все, и не попадайся на глаза Александрову! Сожрет с потрохами. Меня сожрет.
Романцев был старожилом фирмы, пролетавший общим счетом лет двадцать пять, если не больше. Он быстренько познакомил меня с кабиной, велел посидеть на месте второго пилота, попривыкнуть к расположению приборов и органов управления, а сам мотанул подписывать полетный лист, в котором вторым пилотом значился Юрченко.
Никто не обратил внимания, с чего бы это к диспетчеру явился сам командир корабля, хотя обычно эту формальность исполняли второй пилот или штурман. В запланированный час мы взлетели.
Теперь — стоп! Прежде, чем я расскажу, как прошел тот полет, для не авиационного читателя надо объяснить, что означает Мах.
A.M.: Эрнст Мах, пражский профессор (1838–1918), физик и философ-идеалист, подвергнутый в свое время уничтожающей критике Ленина в его знаменитой работе «Материализм и эмпириокритицизм») в авиации стал опасно известен лишь во второй половине прошлого века, известен числом Маха (число М), показывающим отношение скорости полета к скорости распространения звука. По мере того, как скорость летательного аппарата приближается к числу М=1, изменяется характер обтекания машины, соответственно и ее поведение становится совершенно неожиданным. Сегодня летать на двойной и тройной скорости звука, когда М=2, даже — М=3 — дело обычное, а в то время, когда разворачивались события, о которых здесь речь, «звуковой барьер» был областью достаточно темной и более чем опасной. К числу М=1 приближались крадучись, с опаской, далеко не каждый такой полет заканчивался благополучно.