— Я просто подумал, что, может статься, я слишком поспешно отказался от другого своего плана.
Корнблюм кивнул, но ничего не сказал, и молчание дало кивку такой противовес, что фактически его аннулировало.
— Значит, это не выбор? — вскоре спросил Йозеф. — Между вашим способом и другим. Если я действительно хочу отсюда отбыть, я должен отбыть вашим способом, правда? Правда?
Корнблюм пожал плечами, но глаза его никакого участия в этом жесте не приняли. Они оставались чуть опущены в уголках, поблескивая от участия.
— Таково мое профессиональное мнение, — сказал старый фокусник.
Мало что в мире весило для Йозефа больше.
— Тогда никакого выбора действительно нет, — заключил он. — Семья уже истратила все, что могла. — Юноша принял сигарету, предложенную ему стариком. — Да и о чем я вообще говорю… «если я хочу отсюда отбыть»? — Тут он сплюнул на землю прилипшую к губе табачинку. — Я должен отсюда отбыть!
— На самом деле, мой мальчик, — сказал Корнблюм, — ты должен попытаться вспомнить, что ты уже в пути.
Они зашли в кафе «Эльдорадо» и уселись там, медленно мучая два бутерброда с крутым яйцом, два стакана минеральной воды и постепенно опустошая пачку «Летки». Каждые пятнадцать минут Корнблюм сверялся с часами. Интервалы были столь точными и регулярными, что делали этот жест совершенно излишним. Через два часа они заплатили по счету, зашли по дороге в туалет опорожнить мочевые пузыри и поправить маскировку, а затем вернулись к дому 26 по Николасгассе. Очень скоро мнимые представители Еврейского совета выяснили все, что им требовалось, о двух из трех оставшихся неоткрытыми квартир — 40-й и 41-й. Выяснилось, что первая квартира, крошечная, двухкомнатная, принадлежала пожилой даме, которая как раз прикорнула в прошлый раз, когда квазипереписчики населения приходили туда стучать. Вторая квартира, согласно той же пожилой даме, была сдана семье по фамилии не то Цвейг, не то Цванг, которая в полном составе отправилась на похороны не то в Цуэрау, не то в Цилинь. Алфавитная спутанность дамы, судя по всему, составляла лишь часть более глобальной спутанности — ибо, подойдя к двери в ночной рубашке и одном носке, она без всякой видимой причины обратилась к Корнблюму как к герру капитану. Под ту же спутанность, помимо многих других сомнительных пунктов, подпадала и квартира номер 42, третья из тех, где не откликнулись на стук, по поводу которой дама не смогла предоставить решительно никакой информации. Повторный стук в вышеупомянутую квартиру в течение следующего часа опять ничего не дал. Дело стало еще более загадочным, когда Корнблюм с Йозефом снова заглянули в квартиру номер 43, последнюю из четырех квартир на этом этаже. Ранее тем же утром они разговаривали с главой тамошнего гражданского населения, куда входили две семьи родных братьев — их жены и четырнадцать детей, втиснутые в четыре комнаты. Все домочадцы до единого были религиозные евреи. Как и в первый раз, к двери подошел старший из братьев. Грузный мужчина с торчащей из-под кепы челкой, он носил громадную бороду, густую и черную, показавшуюся Йозефу еще более фальшивой, чем его собственная. Этот самый брат намерен был разговаривать со лжепереписчиками населения только через щель сантиметров в десять, ограниченную латунной цепочкой, словно допуская, что они могут неким образом отравить его дом или подвергнуть женщин и детей вредоносному влиянию. Однако его туша не смогла помешать вылету из квартиры детских выкриков и смешков, голосов женщин, а также запаха томящейся в котелке моркови и полурастаявшего на залитой жиром сковороде репчатого лука.
— А что у вас за дело к этим… — осведомился мужчина после того, как Корнблюм спросил его насчет квартиры номер 42. Судя по всему, он передумал насчет существительного, которое собрался употребить, и осекся. — У меня с ними ничего общего.
— С ними? — не удержался Йозеф, хотя Корнблюм и отвел ему роль молчаливого партнера. — С кем с ними?
— Мне нечего сказать. — Длинная физиономия мужчины — он был ювелиром с грустными, болезненно выпученными голубыми глазами — словно бы зарябила отвращением. — Насколько мне известно, та квартира пуста. На самом деле мне недосуг. Лучше бы я вам вообще ничего не говорил. Прошу меня извинить.
И мужчина захлопнул дверь, А Йозеф с Корнблюмом многозначительно переглянулись.
— Это сорок вторая, — сказал Йозеф, забираясь в гремящий лифт.