— Увидимся на страничке юмора, — сказал Йозеф. «Весело и беспечно, — напомнил он себе. — Весело и беспечно. В моих рисунках их надежда на спасение».
Однако, едва только поезд откатил от платформы и Йозеф устроился на сиденье в купе второго класса, вдруг, точно удар в живот, он ощутил всю звериную сущность своего поведения. Он словно бы внезапно набух, запульсировал и загорелся стыдом, как будто все его тело подняло бунт против его недавних поступков, как будто стыд мог вызвать в нем ту же катастрофическую реакцию, что и укус пчелы. Вот это самое сиденье, с добавлением налога на отъезд и совсем последнего «транзитного акциза», имело цену, и цена эта равнялась тому, что мама Йозефа сумела выручить за заклад изумрудной броши, подаренной ей мужем к десятилетию свадьбы. Вскоре после этой печальной годовщины фрау доктор Кавалер выкинула на четвертом месяце беременности, и образ нерожденного брата или сестры — наверняка это была сестренка — вдруг возник в голове у Йозефа, завиток поблескивающей химеры, сосредоточивая на нем укоризненный изумрудный взор. Когда эмиграционные чиновники пришли в Хебе, чтобы ссадить его с поезда — его фамилия была одной из нескольких у них в списке, — то нашли юношу между вагонов, сопленосого, рыдающего в изгиб локтя.
Однако стыд отъезда Йозефа стал сущей ерундой сравнительно с невыносимым позором возвращения. Первый час пути назад в Прагу, втиснутый теперь уже в душный вагон третьего класса местного поезда вместе с компанией рослых и громогласных судетских фермеров, что направлялись в столицу на какое-то религиозное сборище, юноша провел, наслаждаясь чувством простого наказания за проявленное бессердечие, за неблагодарность, за то, что он вообще бросил семью. Но как только поезд миновал Кладно, над ним уже стала нависать тяжкая неизбежность возвращения домой. Далекое от предоставления ему возможности оправдаться за свое непростительное поведение, казалось Йозефу, его нежданное возвращение только ввергнет семью в еще большую скорбь. В течение шести месяцев после начала оккупации фокус всех усилий семьи Кавалеров, всего их коллективного жития, сосредоточился на отправке Йозефа в Америку. По сути эти усилия вскоре стали необходимым противовесом тяжкому существованию в новых условиях, благотворной прививкой от его изнашивающего воздействия. Как только Кавалеры выяснили, что Йозефу, родившемуся во время краткого семейного отдыха на Украине в 1920 году, по странной причуде политики законно дозволено эмигрировать в Соединенные Штаты, сложный и дорогостоящий процесс переправки его туда восстановил в их жизни нужный уровень смысла и порядка. Как же они будут раздавлены, через неполных одиннадцать часов после его отбытия снова увидев Йозефа у себя на пороге! Нет, подумал юноша, он не может так жестоко разочаровать их своим возвращением. Когда поезд ранним вечером все-таки приполз назад к пражской платформе, Йозеф так и остался сидеть, неспособный двинуться с места. В конце концов проходящему мимо проводнику пришлось не без сочувствия заметить, что молодому господину лучше бы подобру-поздорову отсюда убраться.
Йозеф забрел в вокзальный бар, проглотил там полтора литра пива и почти сразу же заснул в задней кабинке. Через неопределенный период времени официант подошел его растрясти, и Йозеф проснулся совершенно пьяным. Затем юноша вытащил свой чемодан на улицы города, который он не далее как этим утром всерьез рассчитывал больше никогда не увидеть. По Ерузалемской, затем по Сеноважной улице он поплелся в Йозефов, и странным образом, почти с неизбежностью, стопы привели его на Майзелову улицу, к квартире его старого учителя. Йозеф не мог ставить под угрозу надежды своих родных, позволяя им снова увидеть его лицо — во всяком случае, по эту сторону Атлантического океана. Если Бернард Корнблюм не сумеет помочь ему спастись, он по крайней мере сумеет помочь ему спрятаться.
Корнблюм закурил сигарету и дал ее Йозефу. Затем прошел к креслу, аккуратно там устроился и закурил еще одну сигарету — уже для себя. Ни Йозеф Кавалер, ни хранители Голема не были первыми, кто подходил к Корнблюму с отчаянной надеждой на то, что его искусство обращения с тюремными камерами, смирительными рубашками и железными сундуками может каким-то образом распространиться на отпирание границ суверенных государств. И до сегодняшнего вечера старый фокусник отклонял все подобные просьбы не просто как непрактичные или находящиеся за пределами его опыта, но как излишне экстремальные и необдуманные. Однако теперь, сидя в кресле и наблюдая за тем, как его бывший ученик неловко шелестит, перебирая какие-то неубедительные документы в трех экземплярах, железнодорожные билеты и иммиграционные карточки с печатями в своем дорожном бумажнике, Корнблюм принял иное решение. Его острый слух уловил безошибочный звук того, как штырьки громадного железного замка со щелчком встают на место. Эмиграционная канцелярия, находящаяся под непосредственным руководством самого Адольфа Эйхмана, уже перешла от циничного вымогательства к прямому грабежу, забирая у просителей все, что у них было, и ничего не давая взамен. Британия и Америка почти закрыли для эмигрантов свои врата. Только упорство американской тетушки и удачный географический фокус с его рождением на территории нынешнего Советского Союза позволили Йозефу получить въездную визу в США. Тем временем здесь, в Праге, даже бесполезный комок старой речной глины не мог считать себя в безопасности от хищного рыла агрессора.