— Продам, Игнат Васильевич…
— Ну и хорошо! — и бородач тут же выложил Алешке деньги.
Вот и вся история с сапогами. Ну разве не смешно, что у завтрашнего тракториста детские сапоги? Не грех бы посмеяться и самому Алешке. Но кому смех, а ему слезы. В эти первые дни учебы он меньше всего думал о своих годах, считая, что оставил их вместе с метриками где-то за пределами училища. И вдруг эта история с сапогами! Спал спокойным сном, не думая о них, Игнат Васильевич, хотя и решил выведать у парня, что это он вздумал заниматься распродажей своих вещей; спали братья Сапуновы, забыв о сапогах, хотя из-за них они не доиграли положенных десяти конов в подкидного дурака; даже Форсистов забыл о сапогах, хотя он затеял всю эту историю с клеймом артели детской обуви. И только не спал один Алешка. Теперь его заподозрят, что он несовершеннолетний, начнут допрашивать, выпытывать, а там, глядишь, вызовут кого-нибудь из МТС, установят его личность — и все пропало. Надо было что-то предпринять. И вот утром, едва прозвенела побудка, Алешка вскочил с кровати и схватил свой вещевой мешок. Он копался в нем, что-то искал, пока Пудов не спросил:
— Потерял что-нибудь?
— Бритву не найти, — ответил Алешка, хотя никакой бритвы у него не было и еще ни разу в жизни он не брился. — Наверно, дома оставил.
— Дал бы, да не бреюсь, — ответил Игнат Васильевич, погладив свою черную бороду, — а ты у Сапуновых возьми.
Все спешили умыться, застелить койки; им было не до мальчонки, вздумавшего побриться. Алешка, взяв у Сапуновых безопасную бритву, сидел перед зеркальцем и намыливал щеки. Если не считать легонького пушка, брить было нечего, и все же Алешка ухитрился порезать шею, губу и подбородок. Но он был доволен. Царапины и порезы говорили всем, что он уже бреется, а это имело для него первостепенное значение. Пусть Форсистов теперь рассказывает про сапоги.
И все же на душе у Алешки было тревожно. Что бы ему еще такое сделать, чтобы быть в глазах товарищей взрослым человеком? Недогадливый ты, Алешка! Давно бы надо было подумать о папиросах. Папироса — великое дело. Без нее — пятнадцать, а с ней, особенно, если ее держать в кулаке, да при этом почаще плевать себе под ноги — все восемнадцать дадут. В первую перемену он купил пачку папирос, закурил и с весьма важным видом прошелся с папиросой в зубах по коридору школы.
— Разве ты куришь, Лопатин?
Алешка смутился. Нехорошо, что его увидел Сергей Антонович. Но тут же обрадовался: и пусть увидит!
— Давно, Сергей Антонович. Третий год.
— Постарайся на третьем и бросить…
По мнению Алешки, теперь он уже ничем не отличался от других курсантов. Вот только разве не гуляет по вечерам в парке. Скучное это дело! Ходи взад и вперед по главной аллее, глазей на проходящих мимо ребят и девчат да дыши пылью, что поднимают сотни ног. Нет, уж лучше побыть вечером с дядей Пудом, поговорить с ним о всяких делах. А что же еще делать, если нет товарищей? Да и некуда сходить. Ни в лес по ягоды, ни на речку рыбу удить. Речка за городом, а лес за речкой. Но теперь вечерние гулянья приобрели в его глазах большой смысл, и в первый же свободный вечер он надел новую рубашку, отутюжил брюки и направился к Кольке Лопатину.
— Пошли в парк, — пригласил Алешка.
— Неохота, — хмуро отказался Колька. — Чего я там не видал?
Он был явно не в духе.
— Ты куда-нибудь поступил?
— Нет еще. Только заявление подал.
— В восьмой класс?
— Отбоярился. В речную школу.
— И хорошо! — одобрил Алешка. — Будешь капитаном.
— Да, будешь! А вдруг с семилеткой и здесь не примут? В первую очередь берут, у кого десять классов…
— Тебя примут, ты курсы трактористов окончил, — обнадежил Алешка.
— Окончил, когда был Лопатиным. — А теперь что? Ничего. Даже не напишешь, что был прицепщиком, пропал трудовой стаж. Одна надежда на твои отметки…
Приход Алешки отвлек Кольку от невеселых мыслей, и он спросил:
— Чего это ты в парк собрался?
— Понимаешь, все ребята ходят. А то еще догадаются… Пошли, Коля. Ну, будь другом.
В парке они смешались с толпой гуляющих.
Яркие электрические фонари освещали главную аллею и делали ее похожей на длинный коридор с зеленым сводом. Некоторое время Алешка и Колька молча передвигались среди бесконечной вереницы людей. Шли и глазели на проходящих. Потом Алешка толкнул Кольку под локоть и лихо подмигнул:
— Видал?
— Кого?
— Хорошеньких барышень. Давай познакомимся.
Не ожидая согласия Кольки, он круто повернул за двумя девчонками и начал сыпать какие-то лишенные смысла фразы.
— М… да. Очень даже ясно! Узнаешь? Еще бы… Не наши ли?
Он очень доволен, что все происходит на глазах курсантов училища, гуляющих, как и он, в саду; и, подделываясь под кавалера, Алешка продолжает нести чепуху, которая, как это ни странно, весьма одобряется девчонками и в конце концов приводит к знакомству. Одну зовут Ира, другую — Тося. Но Алешка почему-то называет себя Сергеем, а Кольку — Валентином! Так надо! — И подмигивает: смотри не проговорись! Девчонки тоже не Ира и не Тося. Ну и пусть: «Они врут, мы врем, и очень хорошо». Но почему это очень хорошо, — Алешка сам не знает. Такова тактика вечерних гуляний. Об этом не раз говорили при нем курсанты. Кольке скучно. Погуляли, походили, пора и домой.
Алешка незаметно для себя оказывается впереди с одной из девочек. Алешкина барышня очень напоминает разрисованную картинку.
— Вы в училище учитесь? — спрашивает барышня-картинка.
— Мы? В училище.
— Интересно у вас?
— У нас? Очень даже.
— А вы приезжие?
— Мы? Приезжие.
Наконец и Алешке наскучило гулянье. А ну его, этот парк, эту девчонку — «вы» да «мы».
— Колька, пошли домой!..
Алешка остановился у ярко освещенного павильона читальни. А не посмотреть ли журналы? И вдруг его окликнули:
— Это ты, Алеша?
Если бы Алешка знал, кого он встретит в этот вечер, ни за что и никогда не пошел бы в сад. Прямо на Алешку шла Таня!
Она протянула ему руку:
— Помнишь, у трактора?
— Тебе что надо?
— Не узнаешь? А я недавно была в Серебрянке. Как хорошо там! И по-настоящему охотилась… Думаешь, волков пугала? Ничего подобного. На уток с папой ходили. И Шугай был с нами. Он мне все-все рассказал про тебя. Я даже не поверила. Так ты больше не портишь тракторы?
Старая, казалось бы, уже потухшая обида вспыхнула в Алешке с новой силой. Да что же это такое? Девчонка его видала, а теперь вот похваливает: ах, какой ты стал хороший, послушный! Балаболка, ябедница! Еще не хватает, чтобы она узнала, что он не Алешка, а Колька; напишет отцу, а потом встретит и скажет: «Как я рада, что ты опять Алеша!» Нет уж, дудки, — этому не бывать! И сказал угрожающе:
— Ты лучше проваливай подобру-поздорову. Думаешь, я не знаю, кто меня выдал? Предательница!
— Как тебе не стыдно!..
Таня готова была заплакать.
— Ты что же барышень обижаешь, курын-сопля?
Алешка оглянулся. Перед ним, покачиваясь, стоял Форсистов. Пиджак внакидку, из-под заломленной набок училищной фуражки выбивается чуб, глаза смотрят пьяно и зло.
— Чего пристаешь?
— Я тебе еще попомню, как ты за мной на тракторе гонялся!
Вокруг собиралась толпа. Форсистов плечом оттеснил Алешку и подхватил под руку Таню. «Не хотится ли вам пройтиться?» Он, видимо, здорово накачался.
И тогда, забыв все свои обиды, Алешка ринулся на помощь Тане. Оттолкнув Форсистова от Тани, он подставил ему ножку и со всей силой ударил в грудь. Если бы даже Форсистов был совершенно трезв, то и тогда он вряд ли устоял бы на ногах. А тут он перелетел через низкую изгородь клумбы, плашмя плюхнулся в заросли георгинов, табака и мака и, пытаясь встать, перекатился на другую сторону цветника.
Что тут только поднялось! Шум, крики, милицейские свистки. А ну, Алешка, давай ходу! Не впервой тебе! Через забор, через кусты, через цветник. Только не потеряй фуражку. И держись ближе к домам. А еще лучше — юркни в калитку и спрячься за воротами. Вот так! Слышишь, погоня стихла! Как будто пронесло. Но кто это остановился у калитки? О, да это Лопата.