— Харитон Дорофеевич, вы видали, сколько мне трудодней поставили?
— Сам сведения подавал, — спокойно ответил старший тракторист.
— Там какая-то ошибка.
— Мало начислено?
— И половины нет… Вы скажите там, в конторе…
Харитон рассмеялся:
— Вот уж сразу видно, что жил ты все время за спиной у бабки, да вот еще в училище. Одевали тебя, поили и кормили, совсем без забот жил. Только одно дело — в доме у бабки, другое — самостоятельно. Я, конечно, за квартиру и за стол ничего с тебя не взял бы, ну да, сам понимаешь, в доме баба — хозяин! Вот и пришлось трудодни высчитать. Так удобней. Мы, брат, деревенские, к трудодню привычные. Что зарабатываем, тем и рассчитываемся. И тебе-то лучше. А в конце года сделаем перерасчет. За мной ни копейки не пропадет. Что переберу, — обратно получишь.
Алешка чувствовал, — Форсистов хитрит, изворачивается. Но для чего? Так больше возьмет за хлеба? А может быть, дело не в деньгах? Тогда в чем же? Для чего тогда потребовалось Харитону производить с ним расчет за стол и квартиру через контору МТС? И выдумал же!
А дома Алешка все забыл. Пусть Форсистов как хочет высчитывает за хлеба. Разве ему плохо живется в Черепановке? Много работы? Так он этого хотел. И пожаловаться на плохое к себе отношение не может. Глаша даже очень хорошо к нему относится. Всегда ласковая, спокойная. Ходит за ним, как бабушка Степанида. Xapитон Дорофеевич, как в смену идти, сам берет еду, а ему, Алешке, Глаша в руки узелок сует. Алешке казалось, что Глаша — его сестра, о которой он раньше просто не знал. И вот сейчас, когда он вернулся с поля, она встретила его, словно давно ждала.
— Что долго так?
— Пока машину передал да шел.
— А ты себя не неволь…
Глаша подала Алешке обед, а сама присела напротив:
— У тебя где отец и мать?
— Отца на войне убили, а мать померла, когда я еще маленький был.
— Ты что ж, совсем безродный?
— Есть бабушка, да она далеко, — соврал Алешка. И, чтобы покрыть ложь, сказал правду: — Она очень старая!
— Ты не стесняйся, лучше ешь; небось, намаялся за день-то, — сказала Глаша, почувствовав, что ему неприятен этот разговор о родне.
— Я совсем не устал.
— Знаю, как не устал. Всю неделю то день, то ночь в машине. То в лесу, то в поле. И не пойму я, что сделалось с Харитоном? И себя не жалеет и других. Все мечется, все что-то выдумывает, все на трудодни пересчитывает, — хочет впереди всех быть…
— Мы соревнуемся.
— Знаю, знаю, — вздохнула Глаша. — А зачем это ему соревноваться? — И тут же, словно испугавшись, не сказала ли чего лишнего, торопливо поднялась. — Ты, может, молочка хочешь? Погоди, я с погреба достану.
— Я сам, тетя Глаша.
Но, прежде чем он успел вылезти из-за стола, в окне показалась востроносенькая дочка письмоносца, которая всегда разносила почту по деревне.
— Николаю Лопатину письмо.
— Наверное, от бабушки, — сказала Глаша.
— Из города письмо, — уточнила востроносенькая.
— От кого же из города? — удивилась Глаша.
— Так, от знакомых, — смущенно ответил Алешка и поспешил к себе в летнюю половину.
Письмо было от Тани. Он сразу узнал ее почерк. Таня была рада, что он работает на тракторе и в то же время жалела, что он не передал ее письмо. А после экзаменов она обязательно приедет.
Алешка лег на кровать, взял книгу. В это время он услышал голос Форсистова. Алешка подумал: «Только начал смену — и домой. Неужели что-нибудь случилось с трактором? Нет. Вызывают срочно в МТС.»
Потом Харитон спросил:
— Малец дома?
— Не буди его, пусть поспит, — ответила Глаша.
— Ничего не говорил тебе? Не жаловался?
— Не утерпел, обидел. И что он тебе сделал? Не стыдно тебе, Харитон?
— Да что ты заладила! Не обидел я его. С чего взяла?
— День и ночь все в машине. Надорвется парень, а тебе хоть бы что.
— Да замолчи ты! — приказал Форсистов и выругался. — Ничего ты. дура, не понимаешь в наших делах. Мне его трудодни дороже любых денег.
Из зимней горницы донеслось всхлипывание Глаши…
— Погубишь ты и себя, и меня. А что я с тобой могу делать? Наверно, такую, как я, и в жены выбрал, чтобы не мешала тебе.
Форсистов сказал ласково:
— А ты не беспокойся, не думай ни о чем! Чего бояться-то? Мы, Глаша, скоро далеко пойдем.
Алешка возмутился. Не удастся Форсистову обмануть его. Пусть поищет другого сменщика. Но тут же подумал: «А разве я лучше Форсистова? Харитон обманывает только меня одного, а я всех! Да и сам ведь напросился в помощники! Ну и помогай, работай, не жалуйся! А что еще Форсистов надумал? Сказал, что многого добьется. Ничего он не добьется! Скажусь больным, пусть поездит один! А коснется ремонта, — совсем пропадет; зови с усадьбы механика. Дождется, что на простое по суткам будет стоять».
Алешка не мог усидеть в комнате. Ему хотелось уйти куда-нибудь далеко в поле и там дать волю своим чувствам. Он вылез через окно в сад и направился к реке. Ишь, нашелся старший тракторист! Сначала выработку приписал, теперь вот трудодни. Алешке хотелось как-то отстоять свои права, добиться правды, но он чувствовал себя бессильным. Все, что приходило ему в голову, вело в контору МТС. А там, чего доброго, вместе с Форсистовым и себя раскроешь. Оставалось одно — притвориться больным. Одна мысль об этом приносила утешение. Недопаханное поле, у обочины разобранный, с приподнятым капотом трактор, удрученный Харитон Дорофеевич. Ну что? Наказал сам себя! Теперь будешь знать, как обижать Алешку. А податься некуда. И рад бы выдать младшего тракториста, да не может. И рад бы отнять трудодни, да где там, — хоть своими расплачивайся!
Алешка, что с тобой? Давно ли ты только и хотел, что быть передовиком? А теперь тебе лишь бы меньше вспахать, ты хочешь, чтобы испортился трактор.
У реки паслась отара овец, горел костер. При дневном свете пламя было почти невидимым и только дым, словно туман, плыл над водой. У огня сидел пастух.
— Это ты моего Володьку на тракторе катаешь? — спросил он Алешку. — Только об этом и разговаривает: поршни, свечи, что, да почему, да отчего. Думаешь, будет с него механик?
— Будет, — уверенно сказал Алешка.
— Вот только одно плохо, — продолжал Володькин отец. — К примеру взять тебя. Совсем молодой, а послали в чужие места. И тебе не в пользу, и отцу с матерью, наверно, беспокойно.
Алешка промолчал.
— Коснется моего парня, скажу директору МТС: «Вот вам мой тракторист, только пока еще мальчонка, пусть на глазах у меня работает». — И тут же заговорил о другом, что, видимо, тревожило его куда больше.
— Вы с Харитоном под пар когда землю вспашете? Навоз ведь давно вывезен, а вы его еще не прикрыли… Ты, может быть, по молодости своей не понимаешь, а Харитон должен знать, — пропадает сила в навозе, на ветер уходит.
— Дня через три все сделаем.
— Смотрите, не задержите. Самая лучшая земля там. — И, наклонившись к Алешке, спросил: — Я, брат, все вижу: ты парень хороший, для колхоза стараешься, так скажи по совести, — тебя Харитон не обижает?
— Нет.
— Тогда все в порядке… Но ежели что не поладишь, приходи ко мне. Понятно? — И, не ожидая ответа, крикнул: — Эй, Володька, где ты там?
— Ты что, батя? — Из-за кустов с вязанкой хвороста на спине появился Володька.
— Покажи нашему трактористу, где в Черепановке рыбу ловят.
— У меня удочек нет, — сказал Алешка.
— У тебя нет, у Володьки есть. Поезжайте-ка, наварите ушицы, а к ночи обратно.
Володька побежал в деревню. Алешка, поджидая, стал подбрасывать в огонь хворост. Ведь вот чужой ему человек Володькин отец, а как с ним разговаривал! Кругом много хороших людей. Скажи он им о своей жизни, не сдобровать бы Харитону. И снова вспыхнуло желание насолить Форсистову. Но тут же устыдился: он подведет Харитона, а еще больше— колхоз. Выходит, люди к нему с добром, а он, Алешка, им отвечает злом. Он должен работать и работать. И за себя и за Харитона! Пусть тот совсем не выходит в поле. И пусть забирает себе его трудодни. Нет, он не будет мстить. Трудодни, деньги — много ли Алешке надо? Да и недолго уже ждать Кольку. Подумаешь — год. А что значит для тракториста год? Ведь зимой не сеют, не пашут. Это уже полгода. И так как он считал, что весна уже прошла, скоро лето, а там и осень, то выходило, что Лопатин должен чуть ли не вот-вот приехать. Тогда только и видел его Форсистов!