— Ну, а пробовали вы его мудрость на деле? — спросил улыбаясь один из философов.
— По правде говоря, нет, — ответил Саксон, — я всегда старался держаться подальше от всякой чёрной магии и прочей чертовщины. Вот другое дело мой товарищ Пирс Скоттон. Этот Пирс, надо вам сказать, служил в императорской кавалерийской бригаде. Вот он-то и уплатил Гельштадту розовый нобиль, а тот ему пообещался составить гороскоп, в которой бы рассказывалась вся будущая жизнь Скот-тона. Насколько мне помнится, по звёздам выходило, что Скоттон чересчур привержен к вину и женщинам, и затем в гороскопе говорилось, что у него дурной глаз и нос, подобный карбункулу. Звезды говорили также, что Скоттон дослужится до маршальского жезла и умрёт в глубокой старости. Оно, может быть, так бы и вышло, но только месяц спустя с ним вышла неприятная история. Когда его полк проходил через Обер-Граушток, он упал с лошади и был насмерть раздавлен своей же конной ротой. Лошадь оказалась разбитой на ноги и споткнулась, а порчу лошади никто не заметил — не только планеты, но даже полковой коновал, а парень он был — я про коновала говорю — опытный.
Офицеры, выслушав это рассказ, весело рассмеялись и поднялись со своих мест. Бутылки были пусты, а сумерки уже начали сгущаться.
— Нам предстоит работа, — сказал один из офицеров, которого звали Огильви, — нам надо найти нашего пылкого товарища и объяснить ему, что нет никакого бесчестия в том, что он был обезоружен опытным бойцом. И кроме того, надо приготовить помещения для полка; мы сегодня или завтра соединяемся с войсками Черчилля. А вы, кажется, направляетесь на запад?
— Да, мы принадлежим к войскам герцога Бофорта, — ответил Саксон.
— Неужели? А я думал, что вы из Портмановской жёлтой милиции. Я надеюсь, что герцог мобилизует все имеющие у него силы и задаст восставшим трёпку ещё до прихода королевских войск.
— А у Черчилля много войск? — спросил небрежно мой товарищ.
— Не более восьми сотен конницы, но к этому отряду присоединится милорд Гевершам с четырьмя тысячами пехоты.
Простились мы с нашими симпатичными врагами очень серьёзно, причём я сказал:
— Надеюсь встретиться с вами на поле битвы, если не раньше.
Децимус Саксон по этому поводу заметил впоследствии:
— Ну, мистер Михей, вы им подпустили здоровую двусмыслицу. Ловко, даже чересчур ловко для такого любителя правды, как вы. Если мы встретимся с ними на поле битвы, то это произойдёт при такой обстановке: перед нами будут торчать рогатки из пик и моргенштернов, а их лошадям придётся перескакивать через устроенные нами искусственные препятствия. Иначе мы их встретить не можем. У Монмауза конницы нет, такой конницы, которая могла бы противостоять королевской гвардии.
— Как вы с ними познакомились? — спросил я.
— Видите ли, спал я недолго. У меня уже привычка такая, чтобы в военное время мало спать. Поглядел на вас, вижу, что вы здорово спите, а снизу до меня доносится стук игральных костей. Я спустился по лестнице и кое-как пристроился к их компании. Это вышло очень хорошо, ибо в моем кошельке теперь на пятнадцать гиней больше, чем прежде. Я бы ещё больше выиграл, если бы не этот молодой болван. Сперва он на меня накинулся, а потом они стали толковать о пустяках — об этих химиях и тому подобной чепухе. Ну, скажите, пожалуйста, какое дело голубым гвардейцам до химии? Командовавший пандурами Вессенбург позволял офицерам за обеденным столом о многом разговаривать. Иногда он даже бывал чересчур снисходителен, но такие разговоры Вессенбург едва ли бы потерпел. Попробовали бы его офицеры о химии рассуждать, он задал бы им химию! Таких молодцов Вессенбург отдал бы прямо под военно-полевой суд, и в самом лучшем случае они были бы разжалованы в солдаты.
Я не стал спорить с Саксоном и осуждать его Вессенбурга, презиравшего химию. Вместо этого я предложил ему закусить, а затем оставшееся у нас в распоряжении время употребить на осмотр города и его достопримечательностей, между которыми первое место занимает чудный собор. Здание это так прекрасно и изящно, что его громадные размеры совершенно незаметны. Чтобы уяснить себе громадность собора, надо обойти его кругом и побродить в его обширных притворах. Весь храм был в грандиозных арках. Высокие колонны освещались солнечными лучами, проходившими через цветные стекла окон, и бросали вокруг себя странные тени. Даже мой болтливый товарищ, войдя в собор, сделался серьёзным и молчаливым.
Этот собор — великая молитва, овеществлённая в камне.
Возвращаясь в гостиницу, мы шли мимо городской тюрьмы; перед тюрьмой, в отгороженном месте, находились три громадных собаки ищейки. Глаза у животных были свирепые, красные, из пастей высовывались красные языки. Сторож объяснил, что ищеек держат для того, чтобы ловить бежавших преступников, скрывающихся в Солсберийской равнине: Равнина кишела ворами и разбойниками до тех пор, пока не завели этих собак.
Было совсем темно, когда мы вернулись в гостиницу. Поужинав и уплатив по счёту, мы стали готовиться к отъезду.
Перед отъездом я вспомнил о бумажке, которую вручила мне мать, и, вынув её из кармана, прочитал её при свете масляной лампы. На листке были явно видны следы слез, которые проливала бедная матушка, а заключалось оно в следующем:
«Наставления госпожи Мэри сыну Михею, данные в двенадцатый день июня. Год от рождения Господа Нашего тысяча шестьсот восемьдесят пятый. Даны сии наставления по случаю его отъезда на войну. Подобно древнему Давиду он едет сразиться с Голиафом папизма, который своими беззакониями исказил священные обряды, существующие в Английской Церкви и необходимые по закону Божьему.
И да соблюдёт мой сын следующие наставления:
1) Меняй носки при всяком удобном случае. Я тебе положила в седельный мешок две пары. Можешь купить ещё. На западе этот товар дешёв и хорош.