— Велико все будет, — сочувственно сказал Фалеев, вешая на дверь кладовой огромный амбарный замок с музыкой и критически оценивая малорослую фигуру нового кучера,— на этаких шпингалетов, как ты, Босяков, мы до сей поры амуницию не получали.
— Не беспокойтесь, Виктор Сергеевич, — заверил помощника брандмейстера Геннадий Сидорович,— все обойдется! Леха-то зачем существует?
Шорник второй пожарной части, седовласый кудряш Леха Казанчиков, был фигурой примечательной. Он не только умел чинить и делать хорошую лошадиную упряжь, но при желании мог сойти за портного, сапожника, скорняка, маляра, повара.
Семья Лехи была дружная: ребятишек своих он крепко любил и всегда сам обшивал их, сам катал валенки, вязал варежки, изобретал хитроумные игрушки. Товарищам шорник без всякого вознаграждения, просто из любви к искусству, перелицовывал шинели, латал брюки, набивал на сапоги новые подметки и каблуки. Вот к нему-то и повел Геннадий Сидорович Мишку с ворохом одежды.
Семейные пожарные, правда, таких во второй части было мало, жили на втором этаже казармы. Каждой семье выделялась одна комнатушка, отгороженная от соседей фанерными стенками. Из холостяков этой привилегией пользовался только кузнец Шевич. Кузнецов, как и шорников, в пожарных командах ценили еще с далеких времен: ведь готовность конного обоза к выездам но тревоге, в первую очередь, зависела от них. Поэтому и тот, и другой получали месячного жалованья больше, чем, скажем, какой-нибудь топорник, ствольщик или кучер.
Леха, имевший рядом со своим жильем крохотную мастерскую, радостно встретил гостей и, отбросив в сторону хомут с разорванными вязками, тут же без лишних слов начал обмерять Мишку тесемкой с узелками, которая заменяла ему портновский сантиметр.
— Я, дорогой Сидорыч, так все к завтрему изволю подогнать, — авторитетно изрек Леха, расстилая на полу форменную рубаху, — что твой приятель лейб-гвардейцем будет выглядеть.
Однако Геннадий Сидорович не очень-то поверил этому хвастливому заявлению и на всякий случай предупредил:
— Только чтоб приятель на огородную чучелку не походил. У тебя ведь всякое бывает...
— Сидорыч! Ты меня обижаешь! — всплеснул руками Леха и тряхнул кудрями, — я же в Санкт-Петербурге числился поставщиком собственного его императорского величества двора, я всю царскую семью обшивал...
— Мели, Емеля, твоя неделя! — фыркнул в усы старший топорник и обнял Мишку за плечи. — Пойдем, Босяков-меньшой, пополдничаем, а то, чувствую, у нас обоих в брюхе урчит...
Когда они вышли из мастерской и спускались вниз по лестнице, Мишка несмело спросил:
— А взаправду человек-то говорит, что царю кустюмы поставлял?
— Кто? Леха? — искренне расхохотался Геннадий Сидорович. — Да слушай ты его больше! Леха Казанчиков такой балагур, каких во всей губернии не сыщешь...
Через пять минут Мишка сидел в общей казарме, в которой проснулся утром, за квадратным столом и, обжигаясь, вместе с Геннадием Сидоровичем, Киприяном и дядей Колей из одного луженого бачка хлебал деревянной ложкой капустные щи. Рядом обедали другие пожарные.
Парень почему-то думал, что они будут вспоминать о пожаре: как тушили его, кто больше проявил геройства, кто сколько подвез воды. Но об этом почти не говорили; в основном же, ругали Стяжкина за то, что он сам, как, например, во время сегодняшнего пожара, старается уйти в кусты, а все основные дела перекладывает на плечи старика Фалеева.
— И за какие, слышь, преступления нам этакого брандмейстера сыскали, да еще с Галиной Ксенофонтовной в придачу,— огорченно покрутил лысой головой дядя Коля и со вздохом добавил: — То ли дело Африкан Алексеевич Мартынов был!
Киприян с мольбой в голосе запротестовал:
— Хватит! Хватит! Дойдут наши разговоры до господина брандмейстера — греха не оберешься.
— И в самом деле, мужики,— поддержал Киприяна Ермолович, как будто нам больше и баить не о чем?.. Сидорыч, представь-ка лучше своего знакомца.
— Поднимись, Босяков-меньшой, — серьезно сказал Мишке Геннадий Сидорович.
Облизав ложку, Мишка послушно встал, и старший топорник рассказал всем сидящим за столом, что это за человек, откуда взялся и почему поступил на службу в пожарную часть. Узнав, как к Мишке отнеслась Галина Ксенофонтовна, дядя Коля нахмурился и, не глядя ни на кого, сердито проговорил: